На Сибирском тракте

Николай Кузьмич спросил встревоженным голосом и, испугавшись этого, кашлянул, добавил ни к селу ни к городу:

— Вот история какая!

— В беседе с товарищем Кузяковым он выражал желание поехать на Крайний Север. Говорил, что ему нравится там, где труднее. Мы побеседуем с ним, конечно. Как же…

Закончив разговор с инспектором, Николай Кузьмич весело забарабанил пальцами по столу и запел:

— Бам, бам, бам, бам… Бам, бам, бам, бам…

«А вдруг он откажется? — подумал с тревогой Николай Кузьмич, но тут же успокоил себя: — Нет, не откажется. Такой не откажется».

Надо было переделать выступление. Вычеркнуть все строки, где говорилось о недостатках в работе кинотеатра. Самого Каталова, пожалуй, следует поругать за горячность, щадить его нечего, но поругать осторожно, ведь плохая характеристика нисколько не ускорит его отъезд.

Вторая половина рабочего дня прошла быстрее первой, Николай Кузьмич дописал выступление и подготовил управлению культуры справку о кружках художественной самодеятельности.

Откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, он курил, медленно, глубоко затягиваясь. В окно светило вечернее солнце, дул прохладный ветер. С улицы доносились голоса людей и шум машин. Стрелка настенных часов показывала без десяти минут шесть. Скоро домой. Дома его ждет молодая, красивая жена и трехлетний сын. Жена всегда ласкова и немножко побаивается своего мужа.

Николаю Кузьмичу было отчего-то радостно и тревожно. Он попытался понять отчего. Да, ведь скоро не будет в городе этого выскочки Каталова. А тревожно ему всегда, когда он ожидает собрание, совещание, сессию. Кто его знает, о чем там будут говорить, какое решение примут.

В дверь постучали. Вошел директор городского сада Тарасов, молодой мужчина с застенчивым взглядом. Это был один из «бледных теней», опекаемых Николаем Кузьмичом. Полгода назад Тарасова уволили с завода за пьянку. Он лечился в больнице и перестал пить.

Николаю Кузьмичу было не так просто уговорить работников горкома партии и горисполкома, чтобы они согласились утвердить бывшего пьяницу в должности директора городского сада.

Тарасов был очень послушным и, надо сказать, работящим парнем.

— Садитесь, товарищ Тарасов, — важно проговорил Николай Кузьмич. — Слушаю вас.

— Я давно хотел зайти и побеседовать с вами, Николай Кузьмич. — Голос у Тарасова был взволнованный. — Надо нам кончать с этим делом…

— С каким делом? — Николай Кузьмич выпрямился, сжал пальцами кресло, а потом торопливо положил руки на стол.

— Да что в самом деле… Забор, который ближе к железной дороге, почти совсем свалился. Ребятишки безо всякого труда перелезают через него. Танцевальную площадку надо бы подремонтировать, да и скамьи бы тоже неплохо. Все это видят, и я уже сколько раз говорил об этом.

— Подождите, товарищ Тарасов, — прервал собеседника Николай Кузьмич. — Объясните короче и яснее, в чем дело. Вам нужен строительный материал?

— В том-то и дело, что нужен. Круглый лес и доски. Да как купишь? Горфо разрешает перечислением, а на лесоскладе отпускают только за наличные. Что прикажете делать? Я еще весной говорил вам об этом. Помните, на совещании в горисполкоме. Когда директора пивзавода за плохую работу ругали. Надо же нам помочь. Не благоустроен сад, и, само собой, дисциплины нет настоящей у наших посетителей. Отдыхающий, он человек такой: в культурном месте он ведет себя культурно, а в некультурном — некультурно. И вообще, Николай Кузьмич, неплохо бы вам разобраться во всех наших нуждах. Не в обиду вам будет сказано, ее знаете вы, как мы работаем, и чего у нас не хватает, и чем мы, так сказать, болеем.

— Слушаю, слушаю… Критические замечания, если они справедливы, всегда приносят пользу. Но мне хотелось бы знать, товарищ Тарасов, как вы смогли довести до такого развала свою работу и сейчас способны только расписываться в собственном бессилии?

Николай Кузьмич смотрел на Тарасова, слегка нахмурив брови. По его лицу нельзя было понять, о чем он думает. А думал Николай Кузьмич о том, что работать становится все труднее и труднее. Не знаешь, кому можно довериться, и трудно угадать, что будет с тобою завтра…

ЧЕТВЕРО В ДОРОГЕ

Поезд пришел перед рассветом. Элла с трудом добралась до автовокзала. Там ей сказали, что тракт закрыт из-за распутицы.

Действительно, на улице творилось бог знает что: беспрерывно лил дождь, было холодно и грязно.

Элла до вечера просидела на окраине города, дожидаясь случайной машины. Мимо проезжали на лошадях, проходили пешие, а машины не показывались. Она совсем отчаялась и, когда увидела маленький «газик» с самодельным деревянным кузовом, у нее вдруг захолонуло сердце — испугалась, что не возьмут.

«Газик» довольно бойко катил по тракту.

— Стой! — закричала она. — Остановитесь, что вы в сам-деле!..

— Чего кричишь? — угрюмо отозвался шофер, открыв дверцу. — Куда едешь?

— В Раздолинское.

— Залазь.

Шофер был взлохмачен, небрит и смотрел мрачно. К его телогрейке пристали хлебные крошки.

Кроме шофера в машине сидели два парня. Один высокий, с расстегнутым воротом и сдвинутой на затылок кепке с поломанным козырьком. С красивого лица его не сходило насмешливое выражение. Он бесцеремонно разглядывал Эллу. Она думала, что парень уступит ей место рядом с шофером, но он показал на заднее сиденье:

— Туда!

Второй пассажир был плечист и толст. Он занимал много места, и Элла кое-как примостилась. Откинувшись на спинку сиденья, она вздохнула и улыбнулась, довольная, что все в конце концов закончилось благополучно.

— В самом Раздолинском живете иль где? — спросил высокий парень, повернувшись к Элле и улыбаясь.

— Нет. Еду на работу устраиваться. Я торгово-кулинарную школу закончила. В воскресенье у нас выпускной вечер был. И вот… еду.

— Так вы что, в торговле свирепствовать будете?

— Поваром. И не свирепствовать, а работать.

— Ну, не тужите, ребята! С голоду не подохнем, — повара захватили. А он главней продуктов. Повара-то, которые торгово-кулинарную школу закончили, из лаптей щи варят. Слыхали? Да еще и вкусные. Сам как-то пробовал.

— Не говорите глупостей, — нахохлилась Элла.

— Не видать ей теперь Раздолинского, — заговорил толстый парень, — с собой увезем. Повара нам, ой, как нужны. Особенно выученные. В нашем-то деле главное пожрать поплотнее да повкуснее. Квартиркой вас обеспечим. Замуж выдадим. Вот хотя бы за Сережку. Он у нас первейший парень в селе. Самый сильный, самый ленивый и выпить не дурак.

— Золотые твои слова, Микола.

— Прекратите говорить пошлости, — рассердилась Элла. — Слушать это вовсе неинтересно.

— А женушка у тебя будет с характером.

— Не говори, Микола. Ноне все такие пошли. Недаром дед Маркел не женится. «Холоштому-то, грит, куды шпокойнее». На той неделе я его у ворот бабки Болдычихи повстречал. «Ты чего, — спрашиваю, — старый греховодник, к чужим бабкам заглядываешь?» — «Коромышло купил. В чельпо-то не рождобудишша. А у ей штарые жапаши». — «А ты знаешь, — говорю я ему, — что вчерась Петрович Болдычин чуть насмерть не забил этим самым коромыслом одного командировочного, который чаек с бабкой попивал?» — «Пошто меня бить? Я мужик бешполежнай». — «А Петрович не будет разбирать твою полезность, шибанет — и поминай как звали. Не заявляйся, когда хозяин за порог вышел. Он ведь зверь зверем в ревности». — «Пучь-ка шамово раштреляют». — «А какая тебе польза от этого? — говорю я Маркелу. — Да и не расстреляют. Указ такой вышел, по которому разрешают бить чем попадя мужиков, если они к чужим бабам заходят». Маркел сперва не поверил: «Неправду, грит, шкаживашь». А потом шепчет: «Шнешу я назад шволочное коромышло». — «Зачем, говорю, уносить? В эту порочку как раз Петрович может подойти и захватит тебя. Тикай быстрей. А дома покрась коромысло красной краской. В городе красные коромысла продают. Тогда твой Петрович ничего не заметит». В субботу вечером гляжу: идет Маркел, и на плече у него красное коромысло.