На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

Старик-чеченец многозначительно улыбнулся.

— Шамиль миллиона стоит. Русские в прошлом году, я слыхал, оценили его голову в тысячу рублей. У того, кому первому пришла эта мысль, голова была дешевле капустного кочана. Если бы вы заплатили за голову Шамиля сто тысяч, и то для вас это была бы находка. Мы с тобой, кунак, в могиле будем, а Шамиль все еще будет воевать с русскими. Те младенцы, которые родились в этом году у вас в крепости и у нас в аулах, взрослыми мужчинами будут сражаться между собою.

— Ну, это ты, кунак, хватаешь через край, — недоверчиво покачал головой, улыбаясь, Панкратьев, — года 2–3, много-много пять, твой Шамиль подержится, не спорю, а там и конец его владычеству. Кавказ весь наш будет, — от моря и до моря, по обеим его берегам.

— Нет, ага, не только за пять, а и за десять лет вы Шамиля не сломите, если, конечно, Аллах пожелает продлить ему жизнь. Вы не знаете, что это за человек. Ваши генералы, чего доброго, пожалуй, уж и теперь услаждают себя мыслью, будто они загнали его в горы. Напрасно. Шамиль еще по-настоящему и не начинал воевать. Он только когти свои натачивает и клюв острит о скалы родного Дагестана, а вот когда он расправит свои крылья и взлетит над вершинами, да оттуда, сверху, ударит на ваши силы, зря разбросанные во всех концах, тогда только увидите вы и поймете, каков Шамиль и что можно от него ждать. Посмотри, уже теперь для тех, кто умеет глядеть, есть много интересного для наблюдения. Давно ли между нашими, мусульманами, шла ожесточенная война всех против одного и одного против всех? Чеченцы грабили и убивали лезгин, те, в свою очередь, — аджарцев и кумыхов, аварцы воевали с шамхальцами, ауховцы опять-таки с чеченцами — это здесь, за Тереком, а за Кубанью — своим порядком. Шапеуги резались с абадзеками, ингушины с койсобуменцами; словом, не было того уголка, где бы не текла мусульманская кровь под ножом мусульман же. Мало этого, ослепленные взаимной ненавистью, мусульманские племена, чтобы нанести сильнейший вред соседу, вступали в союз с вами, христианами, и при вашей помощи истребляли тех, с которыми, по-настоящему, должны бы идти против вас. Даже и при таких условиях вы десятки лет вели войну с кабардинцами и все-таки не победили их. Только когда в самой Кабарде возникла распря между малой Кабардой и большою, распря, вызванная вами же и вами искусно поддержанная, вы, истребив целые роды, принудили, наконец, покориться вам. Кабарда усмирилась, Кабарда притихла, но надолго ли? Стоило появиться шайкам первого имама Кази-муллы, и только что порабощенная вами, залитая кровью страна начинает снова волноваться. На ваше счастье, Кази-мулла скоро погиб, на его место стал заносчивый, упрямый Гамзат-бек, он не сумел продолжить дело первого имама, настроил против себя своих же, и его убили, но тем не менее зерно, брошенное первыми мюридами, дало ростки. Разрозненные до того времени племена кавказские начинают мало-помалу понимать свою ошибку. У них является сознание необходимости соединиться воедино, чтобы всем вместе, забыв свои мелкие, домашние ссоры, подняться против вас, их общего врага, и вот в такую-то минуту является среди них Шамиль, умнейший среди умных, храбрейший между храбрыми, великий имам Дагестана. Смотри, года не прошло, а уже лезгинцы и чеченцы, целые столетия жестоко враждовавшие между собой, живут как братья. Шамиль слил в один народ, в одно племя. То же случилось и с аджарцами и ауховцами; а когда ему удастся присоединить к ним аварцев, его силе не будет границ. Как искусный коваль сваривает между собой куски железа в один толстый брус, так и Шамиль сковывает в один могучий народ разрозненные племена. Койсубульцы, ингуши, аварцы, шамхальцы, тарковцы, шапсуги, абаузехи, кумыки стремятся друг к другу, сливаются между собой, как бегущие весной в одну и ту же долину снеговые потоки. Вражда уступает место дружбе, неприязнь — доверию, зато тем сильнее растет ненависть к одному общему врагу — христианам, с которыми у Шамиля нет никаких сделок. Он, его лучшие наибы и мюриды решили скорее умереть, но не признавать над собой вашей власти. Их адат: "Смерть гяурам!" Вражда беспощадная, свирепая, вражда до тех пор, пока вы или перебьете их до последнего человека, или вынудят вас покинуть здешний край. В Дагестане каждый аул спешит укрепиться, горные тропинки перекапываются или загораживаются завалами, около постов и переправ строятся сторожевые башни, охраняемые обрекшими себя на смерть абреками. Если в Кабарде, состоящей наполовину из равнин, вы воевали десятки лет, то как вы хотите кончить войну в 2–3 года в Дагестане, где на каждом шагу вам придется то занимать у орлов крылья, то у горного барана его крепкие, цепкие ноги? Правда, мужества вам занимать не придется, у русских его достаточно, Аллах, должно быть, обидел всех прочих христиан, отобрав у них мужество и отдав его вам. О, если бы не это, давно бы здесь не было никого, кроме мусульман. Благодаря вашей храбрости и многочисленности, вы, конечно, в конце концов победите. У вас народу много. Выбьют один батальон, Ак-Падишах пришлет взамен его два свежих; лягут эти — придут новые, и так без конца, пока не поредеют толпы защитников Корана. Русских женщин больше, чем наших татарок, они родят больше мальчиков, чем пропадает на войне взрослых мужчин, а у нас не так. Наши матери и жены в несколько лет не народят столько будущих джигитов, сколько их погибает в иной битве за несколько часов. С каждым днем мертвым все теснее и теснее на кладбище, все просторнее становится жить оставшимся на земле. Там, в тех аулах, где жили тысячи, скоро не будет и сотен, и так будет идти, пока все наши вольные земли не обратятся в одно сплошное кладбище.

Старик замолчал и с тяжелым вздохом устремил полупотухший старческий взгляд мимо Панкратьева в открытое окно, через которое виднелись вершины синеющих вдали гор. Горячая любовь к своей стране и своему народу слышалась в его заключительных словах, но вместе с тем и безнадежная покорность судьбе.

Несколько минут длилось, молчание. Абдул Валиев задумчиво поглаживал свою бороду, в то время как Панкратьев, размышляя обо всем им слышанном, не мог не согласиться в душе, что старый уздень во многом прав.

— Тяжелые дни настают на Кавказе, много прольется крови, много вдов и сирот будет и у нас, и у них.

— Когда же мне ехать? — спросил наконец Абдул Валиев.

— Чем скорее, тем лучше. Я сегодня же дам знать княгине о твоем согласии. Сколько денег тебе надо с собой, кунак, как думаешь?

— В пути чем больше денег, тем к смерти ближе, — уклончиво возразил Абдул Валиев.

— Но и без денег плохо. Я думаю, на первых порах четырех тысяч довольно. Необходимо, главным образом, шамилевских родственников подкупить и ближайших советчиков. Если они будут настаивать на том, чтобы отпустить нашего офицера за один только выкуп, имам охотно согласится, он своих пленных обратно требует не столько для себя, сколько из желания угодить родственникам взятых нами наибов.

— Весьма возможно. Имам думает на два ума, и предугадать заранее настоящий очень трудно. Во всяком случае, верь, что старый Абдул Валиев сделает все, что подскажет ему его седая голова.

— Еще раз спасибо, завтра я вручу тебе деньги и письмо к пленнику; постарайся передать его так, чтобы никто о нем не проведал.

Абдул Валиев слегка улыбнулся, как бы желая сказать этим, насколько неуместны всякие предупреждения.

В тот же день княгиня получила от Павла Марковича коротенькую записку, где он ее уведомил о согласии Валиева и, повторя свое приглашение к обеду, просил привезти деньги и письмо: "Денег надо, княгинюшка, не менее пяти тысяч, и непременно золотыми червонцами: золото удобнее спрятать, меньше места занимает; а главное дело, при виде его в горах у гололобых глаза разбегаются. Покажи им червонец — готовы отца продать".

Княгиня не заставила себя ждать и, как обещала накануне, так и приехала ровно в 3 часа, чем рассеяла все опасения полковника, боявшегося, чтобы по милости ее неаккуратности не подгорел пирог, которым он хотел похвастаться перед петербургской гостьей.

Пирог вышел на славу, и княгиня была от него в восторге. Хотя Аня еще накануне от отца наслышалась о простоте и любезности княгини, но тем не менее она сильно волновалась, ожидая ее приезда. Она боялась произвести на Двоекурову впечатление жалкой провинциалочки, и чтобы проверить себя, заранее произвела перед зеркалом небольшую репетицию встречи, которою осталась очень довольна. В своем уме она приготовила приветственную речь, и эта фраза ей тоже показалась очень хорошей; но когда около дома старого полковника глухо зашуршали по мелкому песку колеса княгининой кареты и через минуту она сама, в изящном платье, сияя любезностью и красотой, вошла в комнату, Аня мгновенно забыла свои заученные фразы и, покраснев до самой шеи, низко приседая, едва нашлась пролепетать что-то такое невнятное и неясное, чего даже сама хорошенько не поняла.

"Боже, какая я дура! — чуть не плача от досады, упрекнула она себя. — Ну можно ли так теряться?"

В своем волнении при первой встрече Аня не успела разглядеть княгиню, и только сидя за столом, как раз напротив гостьи, она могла осмотреть как ее самою, так и весь ее туалет.

"Как она хороша! — невольно восхищалась молодая девушка. — Как любезна и как с нею просто себя чувствуешь!

Папа только вчера первый раз ее увидел, а сегодня она с ним точно старые приятели; даже Иван Макарович, и тот забыл свою конфузливость и болтает с княгиней, как старый знакомый. Или все рассказы о спеси аристократок — клевета, или княгиня — исключение".

Почувствовав на себе пристальный взгляд девушки, княгиня невольно оглянулась; она сделала это так быстро, что Аня не успела опустить глаз, и взоры их встретились. Очаровательная ласковая улыбка озарила лицо Двоекуровой, и, послав Ане воздушный поцелуй, она произнесла своим музыкальным тоном, придававшим всему, что бы она ни говорила, какое-то особенное очарование:

— Вчера ваш папа рассказывал о вашем подвиге милосердия к сему неосторожному юноше, — указала она кивком головы на Колосова, — я пришла положительно в восторг, мне кажется, я точно так же поступила бы на вашем месте.

— Вы сделали больше того, княгиня, вы ради любимого человека покинули большой свет с его удовольствиями и из прекрасной столицы приехали в эту жалкую трущобу, где вас ожидают всякие лишения и скука, слегка зарумянилась Аня от сознания удачного ответа.

— Большой свет с его удовольствиями! — рассмеялась Двоекурова. — О, дитя мое, если бы вы знали настоящую цену этим удовольствиям. Уверяю вас, что я в настоящую минуту, сидя в вашем доме, испытываю такое искреннее и глубокое наслаждение, какого мне не дало бы никакое самое избранное общество. А какая прелесть ваш Кавказ — эти дивные горы, этот воздух, прозрачный и чистый, эта какая-то особенная, празднично настроенная природа с ее яркой зеленью, безоблачным небом и необозримым горизонтом! Я только несколько дней как на Кавказе, но я влюблена в него и готова всю жизнь прожить здесь, в вашей, как вы называете, трущобе. Мне даже горцы, несмотря на горе, какое причинили они мне, крайне симпатичны, я невольно любуюсь ими, встречая по пути и вот здесь, на улице. Какие они все стройные, сколько грации и сознания достоинства в их движениях и жестах; как жаль, что в силу какой-то глупой политики истребляется такой славный народ. О, если бы от меня зависело, я бы завтра прекратила эту безбожную, неблагородную войну огромного могучего государства с крошечным народом, геройски защищающим свое право на существование.

Княгиня говорила горячо. Темно-синие глаза ее потемнели еще больше, лицо слегка порозовело, а пышная грудь, туго затянутая в корсет, нервно колебалась под украшавшими ее кружевами.

В эту минуту дверь отворилась и на пороге показалась высокая, еще могучая, несмотря на преклонный возраст, фигура Абдул Валиева. Увидя княгиню, старик на минуту как бы замер, и в его полупотухшем старческом взгляде мелькнуло выражение глубокого, искреннего восхищения.

— Валла, — невольно сорвалось с его высохших губ восклицанье изумления, — разве гурии являются человеку при жизни?

— А что, княгиня, — радостно хлопнул полковник своей широкой ладонью по столу, — не говорил я вам вчера, что первый же горец, который встретится с вами, непременно примет вас за гурию? Вы назвали меня льстецом, а послушайте, что говорит этот почтенный старик, язык которого во всю свою жизнь не произнес ни единого слова лжи.

Привыкшая к выражениям восторга перед своей наружностью, княгиня давно перестала обращать внимание на комплименты и расточаемую перед нею лесть, но трогательное по своей наивной искренности восклицание полудикого горца с такой почтенной, патриархальной наружностью неожиданно для нее самой взволновало ее. Она густо покраснела и с растерянной улыбкой протянула Абдул Валиеву изящную руку, до которой тот дотронулся с большой осторожностью, как бы боясь повредить нечто чересчур хрупкое, чуть-чуть пожав своими жесткими, высохшими, как у мумии, холодными пальцами.