На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

После обеда все общество перешло в кабинет полковника, где за чаем, к которому был приглашен и Абдул Валиев, разговор принял исключительно деловой характер.

Толковали и обсуждали, каким образом и через кого лучше всего действовать на Шамиля, чтобы заставить его согласиться на освобождение Спиридова.

— Я думаю, — медленно произнес Абдул Валиев, говоривший вообще мало, а больше прислушивавшийся к тому, что говорили другие, — я думаю, что раньше всего надо будет обратиться к отцу жены Шамиля, Фатьмы-Ханум, старому Абеляр-аге. Я давно его знаю, он человек хороший, и если захочет, может многое сделать через свою дочь, которую Шамиль очень любит. Правда, для этого мне придется поехать в самую глубь гор и потратить много времени, но в таком деле поспешность плохая помощница.

— Это правда, — согласился Панкратьев. — Что делать, княгиня, как ни грустно, а придется вам запастись терпением и ждать. Абдул Валиев прав. Такое сложное дело вокруг пальца не повернешь.

— А пока Петр Андреевич будет сидеть в яме? — жалобным тоном сказала княгиня. — Но ведь это ужасно!

Павел Маркович пожал плечами в знак полного бессилия перед неизбежностью совершившегося факта.

— Пусть княгиня успокоится, — вмешался Абдул Валиев, — я не стану терять времени, и кто знает, может быть, мне удастся окончить все это дело скорее, чем мы предполагаем теперь. На все воля Аллаха.

— Совершенно верно, — ободряющим тоном, в свою очередь, заметил Панкратьев, — предоставим все воле Божьей и сами будем надеяться. Не тужите, княгиня, доверьтесь уму и опытности моего старого друга Валиева, он все устроит как нельзя лучше. А вы молитесь, чтобы Бог послал ему удачу, — добавил он наставительно.

— Ах, я молюсь, — с трогательной искренностью в тоне голоса ответила Елена Владимировна и, обратясь к Валиеву, спросила его, может ли она теперь же передать ему деньги и приготовленное ею письмо.

— Как угодно, княгиня, — почтительно ответил тот, — я могу взять деньги и письмо сейчас, могу и завтра, когда соберусь в путь.

— Нет, уж возьмите сейчас, — заторопилась Елена Владимировна, передавая старику письмо и замшевый мешочек, туго набитый аккуратно завернутыми в бумажки столбиками червонцев. — Здесь ровно пять тысяч, — добавила она, — и прошу вас, ради Бога, не жалейте, тратьте, сколько найдете нужным, давайте всем, давайте больше, чем будут у вас просить. Если понадобится вам еще столько же, я охотно дам, только, ради Бога, освободите его скорее.

Княгиня пробыла у Панкратьева до поздней ночи. Очарованный ее любезным вниманием, Павел Маркович за ужином увлекся своими воспоминаниями и долго рассказывал, выхватывая из своей памяти, как со дна глубокого колодца, интересные случаи из прежней кавказской жизни. Как часто бывает с людьми бесхитростными и скромными, Павел Маркович оказался прекрасным рассказчиком. В его простых повествованиях, как в панораме, проходили перед княгиней легендарные события и лица, оставившие свой след в истории этого только наполовину еще покоренного края. Во многом, о чем рассказывал Павел Маркович, он сам принимал участие, и поэтому его рассказы получали особенную живость и рельефность.

Больше всего на Елену Владимировну произвел впечатление рассказ о "звере", может быть, от того, что случай этот произошел именно здесь, в той самой слободе, где она жила теперь.

— В то время, — рассказывал Панкратьев, — эта слободка только что начала строиться. Войска в ней было всего две роты, сотня казаков, да несколько десятков добровольных поселенцев, которым тогда охотно раздавали земли, лишь бы они согласились жить тут. Между этими поселенцами находилась одна молодая женщина, жена мещанина, открывшего здесь лавочку. Хотя они были женаты уже несколько лет, но детей у них не было, и только приехав сюда, на Кавказ, молодая женщина после долгих лет страстного ожидания сделалась, наконец, матерью. Радости мужа и жены не было предела, они один перед другим нянчили своего первенца и, что называется, не могли достаточно налюбоваться на него. Мальчик рос крепкий, здоровый и обещал быть молодцом. Ему уже шел второй год, когда случилась эта самая история, о которой я вам хочу рассказать. Однажды лавочник ушел, как это с ним бывало очень часто, из дому по делам и долго не возвращался. Наступил вечер. Жена, взяв ребенка на руки, вышла на завалинку и, усевшись там, начала поджидать возвращения мужа. Дело было по весне, ночь выдалась лунная и теплая. Убаюканная мертвой тишиной и благоуханием, доносившимся из соседнего сада, молодая женщина задремала, крепко сжимая в своих объятиях заснувшего ребенка. Кругом было пустынно; дом лавочника стоял на отлете, и от него шла тропинка в поле, мимо крепостных валов, к реке, за которой в те времена рос густой лес. Теперь его вырубили, и от него остался, как вы, может быть, успели заметить, небольшой кустарник. Крепко спит лавочница с младенцем на руках, прислонясь спиной к стене, и снится ей, будто по тропинке медленной, осторожной походкой подкрадывается ее муж. "Наверно, хочет испугать, — думает во сне молодая женщина, — пускай себе, не боюсь". Она улыбнулась и еще крепче зажмурила глаза. Тем временем муж подошел совсем близко и, осторожно протянув руки, бережно и легонько берет у нее из объятий крепко спящего сына. Молодая женщина и руки отняла: бери, мол, свое сокровище, понянчись. Вдруг пронзительный, болезненный крик раздается в тишине. Лавочница разом очнулась, оглянулась, и ледяной ужас охватил ее всю от головы до пят. Чьи-то страшные, зеленые глаза, словно две свечки, не мигая, смотрели на нее из мрака ночи.

Она вскочила. Глаза еще раз сверкнули и потухли; в то же время какая-то косматая серая туша стремительно метнулась в сторону от молодой женщины и мягко запрыгала по тропинке, волоча за собой уже безжизненное тело ребенка.

— Ой, люди добрые, помогите, зверюга, зверюга! — завопила лавочница, как безумная бросаясь вслед за неведомым похитителем.

Зверь, почуяв погоню, поскакал быстрее и через минуту скрылся из глаз рыдающей матери. Наутро посланные во все стороны солдаты у самого леса нашли обглоданные кости ребенка. С этого дня молодая мать начала задумываться, дальше — больше, и через два-три месяца сошла с ума. Однажды в припадке безумия она убежала в лес, и с тех пор о ней никто не слыхал; куда она девалась, неизвестно; по всей вероятности, ее растерзали дикие звери. Вот, матушка княгиня, какие у нас случаи бывали.

— Папа, — вмешалась Аня, — расскажи княгине про Темирязева.

— А кто это? — полюбопытствовала Елена Владимировна.

— Офицер один был, сумасброд. На пари из немирного аула девушку украл.

— Как так? Расскажите, пожалуйста! Это очень интересно.

— Не столько интересно, сколько беспутно. Не люблю я таких вот подвигов, да и никогда не любил. В сраженье, конечно, о своей шкуре задумываться не приходится, там жизнь не твоя, государева. Придет такое дело, умирать — умирай. Умирай с честью, с радостью, как подобает верному сыну отечества и русскому воину, но ради забавы или пустого бахвальства голову свою под нож подставлять, вот как этот Темирязев, по-моему, не геройство, а глупость. Мальчишеская выходка, и больше ничего.

— Ну, это вы, полковник, — обиженным тоном вмешался Колосов, — чересчур строго. Даже грешно говорить так про таких людей, как Темирязев. Они своими, как вы изволите выражаться, глупостями дух кавказской армии создали, славу ее упрочили…

— Что? Повтори-ка, что ты тут мелешь? — напустился на Ивана Макаровича неожиданно вспыливший полковник. — Дух армии создали, славу ее упрочили! — передразнил он Колосова. — Ах, вы, сосунки эдакие! Это Темирязевы-то там разные, мальчишки, шалопаи, которым своя голова дешевле алтына, дух армии создавали своими дурачествами, так ты думаешь? Ну, это, брат, шалишь, мелко плаваешь. Не Темирязевым и ему подобными создалась наша славная Кавказская армия, а создала ее война беспрерывная. Да-с, война. Еще при Петре Великом наши войска тут хаживали, с персами бились. При матушке Екатерине, при покойном императоре Александре Благословенном, дай Бог ему царство небесное, кровь русская лилась и до сих пор льется… Я еще молодым офицером был, когда сам слышал, как генерал Филипп Осипович Наумочи на чей-то вопрос: куда направить обоз и санитаров в случае отступления, громко и отчетливо отвечал: "Господа, отечество содержит нас для того единственно, чтобы мы поражали неприятеля, это единственная наша обязанность и забота. О том, куда отступать, пусть позаботятся враги, а мы должны думать единственно лишь о наступлении". Впоследствии эти дивные слова нашего храброго начальника были помещены в приказе войскам в назидание потомству. Так вот, милостивый государь мой, чем, на каких примерах воспиталась Кавказская доблестная армия, а не увозом черкешенок.

— А вы, полковник, все-таки же расскажите, — попросила Двоекурова, — и про эту историю. Вы так хорошо рассказываете.

— Да я что ж, если хотите, с удовольствием, — согласился Павел Маркович, польщенный похвалой княгини. — Только, опять же повторю, на мой взгляд, вся эта история — одна лишь безрассудная шалость, за которую Темирязева следовало бы на месяц на гауптвахту посадить, а вместо того его разные сморчки в наши учителя да воспитатели записывают.

Сказав это, Павел Маркович покосился в сторону Колосова, но так как тот ничего на это не возразил, то он сейчас же успокоился и с видимым удовольствием принялся рассказывать.

— Были у нас в полку два приятеля, оба здешние уроженцы. Один грузинский князек Нико Маммулашвили, а другой — русский, родившийся на Кавказе, сын офицера, по фамилии Темирязев. Оба были, как говорят у нас, головорезы первого сорта, каких только штук ни выделывали один перед другим. Отколет князь Нико коленце, смотришь, через несколько дней Темирязев еще того пуще, и так далее. Удивляться надо было, как только их Бог милует и живы они остаются. Бедны они были оба, как церковные мыши, всего имущества у каждого: конь с седлом, бурка, шашка да кинжал — вот и все. Черкески носили рваные, папахи потертые, как и подобает истым джигитам, но из себя, надо сказать правду, оба красавца. Князь, как грузину и полагается, был брюнет, черноглазый, носатый, стройный, небольшого роста. Темирязев, напротив — блондин, высокий, плечистый, крепко сложенный, словом, крупных размеров парень. Жили себе да поживали наши молодцы, вытворяли всякие шалости, пока не вздумалось князю Нико, неведомо для какой надобности, жениться. Стояли мы в ту пору временно в Алазани; там же жил один богатющий и гордый-распрегордый грузинский князь. У этого князя было две дочери. Старшая уже была просватана, тоже за грузинского князя, а младшая — подростком бегала, лет четырнадцати, не больше. Вот и втемяшилось нашему Нико жениться на ней. Свататься он не посмел, родовитый богач-князь, отец ни за что бы не отдал за него, голяка, свою дочь, к тому же у старика уже был жених на примете, хоть и не объявленный. Подумал, подумал наш Нико, да в одну прекрасную ночь, подобрав подходящую компанию, прокрался к замку старого князя и какими-то там судьбами, Бог один его ведает, ухитрился выкрасть девчонку. Выкрал, да в первое же ближайшее селение. Захватил врасплох попа, грузин тоже, приставил кинжал к горлу: "Венчай, шени чири мэ, или я табэ зарежу". Ну, поп, делать нечего, повенчал. Может быть, это и не так было, а с обоюдного согласия за хорошие деньги, но, по крайней мере, поп так рассказывал. Впрочем, иначе ему и говорить нельзя было, потому что, если бы князь отец доведался, что он венчал его дочь своею охотою, он бы ему голову отсек. Так ли, иначе ли, но только к нам в полк князь Нико прискакал с женой, уже обвенчанный по закону, и ничего с этим нельзя было поделать. Оставалось одно: нескольким офицерам-товарищам ехать в замок отца парламентерами, вымаливать прощение беспутному князю Нико. Так и сделали. Долго ломался взбешенный старик, кричал, топал ногами и заочно осыпал Нико отборнейшей бранью, но в конце концов утихомирился и велел передать, что он прощает Нико и зовет к себе на поклон и с молодою женой. Нико тотчас же поехал и, как быть должно, покорно упал на колени перед старым князем.