На склоне лет

Около десяти прибывает комиссар полиции в сопровождении двух личностей, должно быть инспекторов. Я не особенно-то осведомлен по части полицейских расследований, но твердо решил, что, если меня допросят, не стану обнародовать тот факт, что находился на террасе вместе с Жонкьером совсем незадолго до его смерти. Иначе был бы вынужден объяснять, почему именно, а полиции не обязательно знать, что Жонкьер поссорился с мадам Рувр, что он намеревался покинуть дом и мадемуазель де Сен-Мемен поручила мне удержать его от такого шага. Все это только бесполезно осложнило бы ситуацию.

Кстати, о мадам Рувр… Сильно ли она потрясена внезапной кончиной того, кого я продолжаю считать ее любовником? Достанет ли ей мужества появиться к ужину? Будет очень интересно наблюдать за ее поведением.

Пройдясь по парку, я поднимаюсь к себе и звоню своему дантисту, чтобы записаться на прием. Я запустил кариес, ограничив себе срок жизни. Теперь же чувствую, что собираюсь предоставить себе долгую, очень долгую отсрочку из-за желания узнать, чем же кончится «дело Жонкьера».

Никто меня не вызывает. Я никому не потребовался. Очень похоже на то, что расследование будет непродолжительным, за отсутствием улик в первую очередь, но также, и главным образом, потому, что это дело затрагивает слишком важные интересы. Зачем трубить о том, что в «Гибискусах» один жилец разбился из-за того, что ограда солярия не обеспечивала людям полной безопасности. Я еще жду вызова к мадемуазель де Сен-Мемен, но вот уже подошло время обеда, а про меня так и не вспомнили. Я вздыхаю с облегчением, но в то же время меня задевает. А может быть, Вильбер, со своей стороны, проведал что-нибудь новенькое? Он всегда знает то, что неведомо другим. Глухой и осведомленный. Да, он у нас такой, этот Вильбер!

На сей раз тоже я не ошибся. Когда я сажусь за стол напротив него, он грызет свои таблетки и, смакуя лекарство, ввертывает:

— Есть кой-какие новости!

Следует мимическая сценка: на лице шевелятся морщины, морщится лоб, кивает голова, играет улыбка всезнайки.

— Выяснилось, что же произошло, — говорит он. — Конечно, это несчастный случай. Но когда тело обнаружили, в первый момент растерянности никто не подумал об очках. А вот Клеманс вспомнила о них, при допросе полицейские расспрашивали ее одновременно с Блешем и садовником. Если у Жонкьера на лбу были бы очки, они нашлись бы поломанные или целые и невредимые рядом с телом. Но на цементе от них не оказалось и следа. Тогда стали обыскивать спальню пострадавшего и в конце концов наткнулись на очки. И где, по-вашему, их обнаружили?

— Полагаю, в самом неожиданном месте.

— Совершенно верно. В мусорной корзине, среди ненужных бумаг, которые смягчили их падение… Бедняга их туда уронил… знаете… достаточно на секунду отвлечься… Предполагают, — продолжает он, — что Жонкьеру потребовалось подышать свежим воздухом. Вспомните, он всегда жаловался на то, что ему душно. И тогда — об остальном вы догадаетесь сами — он поднимается, проходит ощупью по террасе… натыкается на перила и — хоп!

— Такова версия полиции?

— Такова версия здравого смысла, — поправляет меня Вильбер. — Будем логичны!

Совет дан таким тоном, что лишает всякого желания спорить. Впрочем, зачем мне выдвигать возражения? Такое объяснение внушает доверие. Поскольку болезнь тут ни при чем, каждый из пансионеров почувствовал себя вправе обвинить Жонкьера в неосмотрительности. Нет необходимости ему сострадать. То, что с ним произошло, достойно всяческого сожаления, но ему следовало вести себя осторожнее, какого черта!

— Откуда у вас такие сведения?

Вильбер бросает на меня мимолетный взгляд — взгляд кошки, которая сейчас закатила клубок шерсти под шкаф. Улыбаясь, он изрекает:

— Слушаю!

Уточнять бесполезно. Я закругляюсь с обедом и снова поднимаюсь к себе. Правда ожидает меня тут. Стоит мне вытянуться на постели, и глазами памяти я снова вижу Жонкьера в тот самый момент, когда он закуривает свою сигару… Черт побери! Конечно же, на нем были очки… поднятые надо лбом… Я в этом абсолютно уверен. Картина прочно зафиксирована памятью. Как фотоснимок. Я даже удивляюсь тому, что она не возникла передо мной раньше. Версия полиции, которая назавтра станет версией всей прессы, не выдерживает никакой критики.

Лицо мое покрылось испариной — от волнения!.. Потому что моя мысль скачет, скачет. Она устремляется к выводу, который я отторгаю уже изо всех сил. Я заставляю себя размышлять последовательно. По Вильберу выходит, что Жонкьер, желая подышать свежим воздухом, поднялся на террасу, хотя куда-то и задевал очки. Но я-то знаю — и я единственный, кому это известно, — что Жонкьер уже дышал свежим воздухом, когда я присоединился к нему, и был в очках. Поэтому с чего бы это ему было час спустя идти вниз, а потом снова подниматься? Он так и не покидал солярия. Однако к нему там кто-то присоединился, и в какой-то момент его столкнули в пустоту.

Потом… этот «кто-то» пришел удостовериться в том, что Жонкьер действительно мертв, и, поскольку его очки не разбились, придумал спрятать их в корзину для бумаги. Возможно, это объяснение и наивно, но убедительно, поскольку полиция, готовая с ходу признать простейшее объяснение, сразу приняла версию несчастного случая. Нет, это не несчастный случай. Это преступление… а быть может, даже преднамеренное убийство, если лицо, столкнувшее Жонкьера, действительно хотело, чтобы он упал и разбился. Как бы то ни было, оно спустилось удостовериться, что Жонкьер больше не подает признаков жизни. А раз так, к чему было бы звать на помощь? Опережать драматические события? Почему бы не направить следствие по ложному следу? Именно благодаря этим очкам?..

Но кто это лицо? Я хочу сказать, кто та единственная личность, которая может оказаться под подозрением? Ну же, будем последовательными, говоря языком Вильбера: это мадам Рувр. Не угрожай она Жонкьеру, так сказать, у меня под носом («Не доводи меня до крайности… Вот посмотришь, способна ли я на это…»), возможно, я бы принял — и я тоже — версию несчастного случая, не в силах вообразить себе другую, более правдоподобную. Но я — я-то знаю. И я вижу эту сцену так, как будто бы являлся ее свидетелем. Мадам Рувр ждет, пока ее муж уснет, потом идет постучать в дверь Жонкьера. Возможно, она хочет затеять с ним решающее объяснение. Поскольку никто не отвечает, она поднимается в солярий. Он там один. Ссора. Жонкьер встает. Его шезлонг у самой балюстрады. Поднявшись на ноги, он, быть может, опирается о балюстраду. Враги стоят рядышком. Это драма. Толкает ли его мадам Рувр или же отталкивает? Возможно, он попытался заключить ее в объятия. Она отбивается, высвобождается, резко оттолкнув его. Какой ужас! Она осталась на террасе одна. Жонкьер внезапно испарился.

Бедная женщина! Ей следует во что бы то ни стало молчать. Иначе недоброжелательство завершит это дело. Станут шушукаться по поводу того, что она якобы приходила на свидание с Жонкьером, изменяла мужу и т. д. Набравшись мужества, она проходит через уснувший дом, склоняется над трупом. Ей хватило хладнокровия, чтобы прикинуть, какую пользу она может извлечь из чудом уцелевших очков. Решительно замечательная женщина! Я восхищаюсь ею.

Я восхищаюсь ею и при этом хотел бы дать ей понять, что разобрался в ситуации и что не все в этом доме круглые идиоты. Мне хотелось бы ей сказать: «Вам нечего меня бояться. Пожалуй, я даже смогу вам помочь». В этом желании, которое я записываю, чтобы быть уже откровенным до конца, есть толика мелкого тщеславия. Разумеется, между нею и мной никогда не будет разговора об этом событии. Но я начну смотреть на нее другими глазами, неизбежно. Разве мне это не приятно? Говорить начистоту? Нет, скорее, это меня бы развлекло. Как будто помимо ее ведома мы начали тонкую игру в прятки.

За ужином ее место осталось незанятым. Так я и ожидал. Она должна быть потрясена. Официантка сообщает нам, что господин председатель занемог. Ну конечно же! Прекрасная отговорка! Она не чувствует в себе достаточно сил, чтобы безбоязненно встретиться с вечно настороженным любопытством Вильбера. И моим!

Я узнаю от Вильбера, что брат Жонкьера прилетел. Похороны состоятся послезавтра. В столовой шумно, как обычно. Смерть Жонкьера получила ясное объяснение и теперь уже относится ко всему тому, о чем присутствующие предпочитают забыть.