На склоне лет

— Вот-вот. Квартира Элианы очень подходит для старых супругов. Помимо просторной спальни там есть гостиная-кабинет, где вполне уместится кровать и даже можно оборудовать то, что называют таким смешным словом — кухонька… Им станет это в копеечку. «Гибискусы» — это хорошо, и даже очень, но это сущее разорение, вы так не считаете? Впрочем, ведь, в конце концов, это последняя роскошь, какую мы себе позволяем.

Видя, что он не спешит возвращаться домой, я откланялся. По правде говоря, я и сам спешил не больше, но начинал пугаться его болтовни. От советника Рувра он перешел к Сопротивлению. От Сопротивления к военной академии Сен-Сир. От Сен-Сира к годам учения в коллеже. Целая биография, рассказанная в обратном хронологическом порядке, каких я уже наслушался, — нудные вариации одного и того же в стиле этого дома. Заниматься пустой болтовней — вот что я категорически себе запретил. Среди всех более или менее ясных причин, понудивших меня вести эти записки, одна выступает на первый план. Мне достаточно их перечитать, чтобы удостовериться, что я не впадаю в умственный маразм, угрожающий всем нам. О, я знаю, что к тому моменту успею их закончить. Но если по слабости характера стану под различными предлогами откладывать свое решение со дня на день, а по тону этих заметок обнаружу, как мое старческое слабоумие проявляет себя на деле, я уже больше не смогу отступать. Это соображение меня ободряет.

Вчера вечером, после ужина, я засиделся на террасе, носящей громкое имя «солярий», но куда днем никто никогда не заходит из-за жары. Зато вечером там бывает очень приятно. Ветерок, дующий с земли, доносит запахи цветов. Свет долго не меркнет, как будто между ночью и днем заключен таинственный союз. Тут стоят шезлонги, плетеные кресла, лампы на низеньких столах, и крупные насекомые с гудением пролетают мимо. В это время посетители редко заглядывают сюда — это час партий в бридж и телевизоров, которые создают шум, проникающий сюда из открытых окон. С того места, где я сижу, мне слышна пальба вестернов, и я хорошо представляю себе эти старые лица, вновь обретшие невинность первой молодости.

Жанна, барменша, пришла осведомиться, не нуждаюсь ли я в ее услугах. Настойка? Прохладительный напиток? Нет, я ни в чем таком не нуждаюсь, только хочу побыть один. Два истекших дня были для меня особенно тяжкими. Все мои демоны словно сорвались с цепи. Я задаюсь вопросом: неужто я опять впаду в депрессию? Только не это. Я даю себе еще два дня. Последний срок. Растянувшись в шезлонге и поглядывая на звезды, я составляю завещание. Фразы складываются в моей голове сами собой. Мне остается только воспроизвести их на бумаге.

Я, нижеподписавшийся Мишель Эрбуаз, находясь в здравом уме и твердой памяти (это надо еще посмотреть, но так или иначе — я продолжаю), завещаю все свое имущество внуку — Жозе Иньясио Эрбуазу, с одной оговоркой: если моя жена Арлетта, урожденная Вальгран, не объявит о своих правах на наследство, хотя прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как она покинула семейный очаг. У господина Дюмулена, моего нотариуса, хранится наше свидетельство о браке, оговаривающее, что наш союз предусматривал раздел имущества, а посему он может признать за ней минимум, предусмотренный законом. Последний адрес, который Жозе пожелал мне сообщить: 545, авенида Сан-Мигель, Рио-де-Жанейро. Но этот адрес уже устарел, поэтому я поручил господину Дюмулену навести необходимые справки, и если внук по этому адресу больше не проживает или в случае если Жозе нет в живых — предположение вовсе не абсурдно, учитывая то неведение, в каком он всегда держал меня относительно своего существования, — тогда мое состояние перейдет к Жану и Ивонне Луазо — кузенам в четвертом или пятом колене. Я с ними почти не знаком, но, выбирая между государством и ими, предпочитаю сделать своими наследниками их. Составлено в «Гибискусах»…

Короче, все кажется мне ясно изложенным. Я переписываю набело и ставлю подпись. Мой текст звучит торжественно и имеет вычурный слог, что придает ему юридический вес. Я прекрасно улавливаю смешную сторону этой завещательной комедии. Но как выразить суровую правду, а именно то, что я — старый хрыч, которым никто не интересуется, даже этот внук, неизвестно где обитающий, о котором я знаю, в сущности, только по рассказам. Конечно, разразится большой скандал. Возможно, мне следует оставить записочку с извинением на имя мадемуазель де Сен-Мемен, которая управляет этим пансионом с большой сноровкой, — воздадим ей по заслугам. Рискую повториться, но мне бы хотелось, чтобы меня поняли правильно — я не пасую ни перед отчаянием, ни перед усталостью, ни перед болезнью, ни перед этими «огорчениями в личной жизни», на которые легко все свалить, когда все аргументы исчерпаны. Я прощаюсь. И делу конец. Допив свой бокал, я разбиваю его.

Все приготовления давно закончены. Яд лежит наготове в коробочке между лекарствами, которых скопилось у меня достаточно за последние месяцы, и слава богу, он совершенно безвкусен. Я высыплю его в свою кружку с настойкой и залпом выпью это пойло до последней капли, как Сократ. Меня проводят на кладбище, и славный генерал выпьет в память обо мне свою дозу… Что касается деталей похорон, то они сумеют выйти из положения. Переезды с одного места на другое всегда меня убивали. Тем не менее я хотел бы облачиться в синий костюм — серьезный, но не строгий. Я обязан подумать о тех, кто придет склонить голову перед моими бренными останками. А они придут все, движимые бездельем и любопытством. И вот еще что не забыть: я хочу, чтобы два моих романа положили в гроб рядом со мной. Я уйду из этого мира вместе с моими двумя мертворожденными детьми — единственными плодами того существования, которое я считал заполненным до краев.

Глава 2

Сорвалось! Сорвалось самым глупым образом! Рувры прибыли к нам в прошлый четверг, перед тем самым моментом, как я собирался осуществить задуманный план. Не знаю, успели ли даже вынести из квартиры покойницы все, что ей принадлежало. Новые жильцы чертовски торопились. А когда прибывают «новенькие», весь дом ходит ходуном. Пансионеры собираются группками! Напускают на себя понимающий вид! Шушукаются! «Говорят, он очень болен…», «Да нет же! Он вовсе не старый: ему семьдесят шесть…», «Как мне ее жаль! Похоже, она намного моложе мужа!». Распространяются секретные сообщения со ссылкой: «Мне сказал Морис!» Слова массажиста Мориса вспоминаются здесь почти с таким же доверием, как то, что сообщает Клеманс. «Рувр! Это имя мне что-то говорит…», «Погодите-ка, я знавал одного Рувра — это было во время алжирских событий…».

И вот уже они копаются в своих воспоминаниях — старьевщики, разгребающие прошлое. Возбуждение достигло кульминации около шести вечера, когда кто-то пустил слух, что «они прибыли». Возбуждение, проявляющееся с безупречным вкусом, разумеется. Сторонний наблюдатель, возможно, ничего бы и не заметил. Нужно принадлежать к какой-либо группе, клану, чтобы учуять приближение чего-то экстраординарного. Годился любой предлог, чтобы пройти через холл, где только что сгрудили багаж, чемоданы, дорожные сундуки. В гостиную проникали обрывки новостей. Кружки болтунов составлялись не совсем так, как обычно. В них допускались новые лица. Угадывались едва заметные нарушения табели о рангах, оправданные размахом события.

Что до меня, то я посвятил день последней экскурсии в город — распрощаться со всем тем, что суждено было оставить навсегда. Поэтому, когда я вернулся, все мои чувства были обострены, и я почуял, что в нашем пансионе происходит нечто необычное. Я сразу же понял, что должен временно отказаться от своего прожекта. У меня не было никакого основания омрачать трауром день, когда неизвестные приехали обосноваться в «Гибискусах». Так не поступают — и точка. Умереть — согласен. Но соблюдая приличия!

Теперь я говорю себе, что, несомненно, переборщил со своими угрызениями совести, но чтобы лучше разобраться в этом, должен обо всем рассказать. В положенное время я спустился в столовую. Было восемь вечера, и я заметил, что, вопреки обыкновению, все уже в сборе. Ни одного опоздавшего. Вильбер приоделся в черную бархатную куртку, которую надевает по воскресеньям, отправляясь в часовню. Между Вильбером и мною, напротив Жонкьера, появился четвертый прибор.

— Мы кого-то ожидаем? — спросил я, удивляясь и в то же время досадуя.

— Ожидают мадам Рувр, — сказал Вильбер. — Мадемуазель де Сен-Мемен не захотелось усадить ее за отдельный столик. Для первого вечера это походило бы на наказание. И поскольку за нашим столом всего трое…

У Жонкьера был сердитый вид.

— Так что мы познакомим эту особу с обычаями пансиона, — с воодушевлением продолжал Вильбер. — Вот кто внесет некоторое оживление в нашу жизнь. И заставит вас держать свои казарменные шуточки при себе.

Жонкьер не отреагировал на этот выпад, что меня удивило, так как он не любил оставлять последнее слово за Вильбером.