На снегу розовый свет...

А в скором времени мне предстояло проститься с Павликом. Он зашёл ко мне в Слюдяное на корпункт, который был одним из сотен в сети, которую я при поддержке РГТРК организовал по России. Мы специализировались на темах, которые нравились нашему народу. Корпорация «Чикатилпресс» была всюду первой. И я не жаловался на своё материальное положение. И принял Павлика, как подобает. Английская королева бы охнула. И Павлик мне сказал: — А я, Саша, уезжаю. — Как!? Куда!? Зачем!? — закричал я в недоумении.

И Павлик сказал, что он выполнил задачу, которую перед собой поставил. Он опроверг досужие выдумки о том, что малому бизнесу в России творят рогатки и препоны. При умелом подходе все проблемы, с учётом российской ментальности, легко решаются.

А теперь он вынужден уехать. Миллиарды долларов, унаследованные от прадеда, были истрачены на поддержку и развитие этого самого малого бизнеса в России. О чём он нисколько не жалеет. Кто–то должен был показать пример, быть первым. Павлик был уверен, что теперь по тропинке, которую он протоптал, в Россию устремятся другие миллиардеры. Они же там, за нашей границей, часто впадают в депрессию из–за того, что не знают, куда девать свои капиталы. А девать их нужно сюда, в Россию.

И расцветут, подобно Москве, и Адамовке и другие города России, с новыми силами заколосятся пшеницы, а тучные стада баранов, свиней и коз, в своём мясном формате поедут за границы в рефрижераторах.

Уезжал Павлик в Австралию. Там у него осталось от прадеда небольшое ранчо, где он намеревался заняться разведением кенгуру и кроликов. Денег для этого не нужно было никаких. Хотя, по нашим, российским меркам, это вполне тянет на маленький бизнес. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но в Австралии малый бизнес развивать не нужно и поэтому пару кроликов можно развести, не прибегая к инвестициям и к услугам крупных банков.

Я дал Павлику денег на дорогу до Австралии. Он отказывался, но потом всё–таки взял. Сказал, что обязательно вернёт, вышлет.

На память от него у меня остались три спутниковые тарелки.

Нашего, российского, производства.

СТРЕСС

Тороплюсь. Зябко что–то, зуб на зуб не попадает. Гости уже, наверное, собрались, а меня нет. Ну — бывает. Причина у меня уважительная — простят. Такой стресс пришлось пережить… Расскажу — все ахнут.

Да, вот и дом. Во дворе полно машин. Даже с заграничными номерами. Интересно, кто это? Сейчас зайду — сразу всё узнаю. А зайти попробую незаметно. Посмотрю — кто приехал, что обо мне говорят…

Пробираюсь на цыпочках, через коридор, уставленный туфлями, сапогами и ботинками моих гостей. Ну, вот! Не дождались–таки! Уже все расселись и приступили к еде. Никакого уважения к виновнику торжества, то есть — ко мне. Ладно, я ещё им выскажу. Всем и каждому в отдельности.

Меня до сих пор никто не заметил. Увлеклись едой, болтают. Как с голодного краю. Но пришли ещё не все. Есть свободные приборы. Я тихонько присаживаюсь с краю. Сам проголодался. Посижу, перекушу. Заодно понаблюдаю. Так даже интереснее.

Ага… Сашка Чернухин там выступает. Ну, чудик. Не писал, не писал, а тут вдруг взял, да и приехал. Чего–то бормочет в тарелку. Лицо красное. Самогон у меня крепкий. Чистый. При изготовлении отбрасываю безжалостно первую поллитру — там самый яд. До конца тоже всё не собираю. В конце вместе со спиртом выходят вонючие сивушные масла. Средняя часть потом проходит обработку марганцовкой, после чего в каждую трехлитровую банку с водкой вливаю пятьсот граммов парного молочка. Мой «Абсолют» — самый чистый. Когда отстоится — можно заняться оттенками — добавить лимонной мелиссы, чабреца, боярышника. Где достаточно просто щепотки полыни.

Нынешнюю партию с месяц готовил. Хватило бы отгулять хорошую свадьбу. Вон я вижу Горбачевского — он сегодня точно под столом будет валяться.

О! Тут и Валька Машкович! Валентин Леопардович. Сто лет не виделись. Будет чего вспомнить. С Валькой в мою жизнь впервые вошло понятие «диссидент». Машкович был классическим диссидентом. Длинные волосы, рыжая, всклоченная борода, потёртые, в обтяжку на худом теле, американские джинсы. Валька органически не переносил коммунистов и чекистов.

У Машковича была небольшая, но качественная библиотека. Кафка, Ионеско, Мандельштам, Рильке, Солженицын. Редко в какой из книг не было библиотечного штампа. При мне Машкович вынес под рубахой из Ломоносовской библиотеки Бабеля, которого знал почти всего наизусть. Он сделал это красиво: задержался около библиотекарши, наговорил ей кучу комплиментов, задал несколько вопросов профессионального характера — про библиотеку. Терпеливо выслушал ответы. В общем, оставил о себе самое благоприятное впечатление.

Хорошо поставленным актёрским голосом Валентин читал мне «Одесские рассказы», и я тоже влюбился в Бабеля. Я попросил Вальку подарить мне обшарпанный краденый томик. Он долго мялся. Не потому, что ему очень был нужен этот Бабель — дарить просто так, бесплатно, ему было больно. Сошлись на том, что за подарок я отдам ему альбом Эрзи.

А ещё Машкович читал мне рукописного Булгакова. «Собачье сердце», «Роковые яйца» Я ему читал свои первые рассказы. И потом дарил четвёртый или пятый экземпляр вынутого из–под копирки машинописного шедевра.

Когда Машковичу на хвост упали кагэбешники, он сжёг в титане и Булгакова, и Солженицына и меня, что до сих пор наполняет моё сердце особенной гордостью.

Чистые руки чекистов до Машковича всё–таки дотянулись. Его не арестовали — нет. За что? Трое суток Вальку продержали на местной Лубянке, выпытывая пароли и явки. Потом — отпустили. И не тронули даже пальцем. Что казалось странным, но мы себе объяснили это так: не те сейчас времена, чтобы даже таких откровенных и наглых диссидентов, как Машкович, оскорблять физическим воздействием. Ошибались. И рано радовались.

Спустя неделю какие–то подонки схватили Машковича на улице, впихнули в УАЗик, вывезли за город и там избили сапогами. Ничего, правда, не сломали. Машкович постучался ко мне часа в 4 утра. Нос, рассечённый до кости, опухшее разбитое лицо. В холодной осенней грязи рубаха и фирменные джинсы. Он был сильно напуган. Думал, что в живых его не оставят. Оказалось, что ещё так счастливо отделался.

Валька отогрелся в горячей ванне. Я дал ему сухую одежду. Мы пили чай. Даже понемногу стали шутить. Лицо Машковича я сфотографировал. На память о семидесятых. Когда весь советский народ жил дружно и счастливо.

Но нет. Не всё было так мрачно и безысходно в те времена. И не только о литературе и о политике чесали мы на кухне языки с Машковичем. Его истории с женщинами… Я знаю, что они его любили, как кошки. За что? Тощий. Потом уже — и старый. Никогда у него не было денег. Все романы Вальки протекали бурно. Любовь. Ревность. Ненависть. Страсть — всё с большой буквы. И все они имели грустный конец. Потому что, во–первых, на каком–то этапе своей очередной любви до гроба, Машкович вдруг вспоминал, что по–настоящему он любит всё–таки свою жену, Тамару Яковлевну. Извинялся, плакал и женщину, которая ему отдала всё, что можно, и даже то, чего не отдавала никому и думала нельзя — бросал. Иногда развязка наступала раньше. Сильно травмированный Машкович рассказывал мне о ней, а я и не знал — верить ему, или не верить. Ну, вот, к примеру…