На снегу розовый свет...

Когда в чайной посёлка Курайли, куда от горя заехал Машкович, когда в этой жаркой чайной он запивал своё горе тёплой водкой, в это время к условленному гиблому месту подкатил на своём «Запорожце» Сашка Чернухин. То ли он время попутал, то ли «Запорожец» на жаре не хотел заводиться, хотел на холоде — сейчас это уже не важно. Фильма — то всё равно не получилась.

Но Сашка проделал всё, как договаривались: усадил Аллу Владимировну в тенёчек, на коврик. Проверил кинокамеру. — А зачем это? — спросила Алла Владимировна. Сашка напоил снявшую платье женщину, потом принялся объяснять концепцию предстоящего фильма. На оральный секс Алла Владимировна согласилась, но — без камеры. Машковича всё равно не было, а Алла Владимировна — вот она — сидела рядом, улыбалась, и как–то уже очень глубоко, пронзительно смотрела в глаза Сашке. Секунды две Сашка ещё колебался. Машкович очень просил поберечься, без съёмок не тратиться. Но даже: не дав истечь второй секунде, Сашка набросился на улыбку Аллы Владимировны. Эх! Молодость, молодость!

ВОТ ПОТОМУ-ТО ГДЕ ПОПАЛО, КОГДА ПОПАЛО, И НЕ ВОЗНИКАЮТ ХОРОШИЕ ФИЛЬМЫ.

Ведь — чего тут греха таить — выходит, что Сашка Чернухин больше тогда о себе думал, чем об идее фильма.

В тот день он ещё психанул на Аллу Владимировну. Ну, ясно, что любит она другого. Что оживилась, услышав про Машковича, хотела, наверное, увидеть. Собственно, любви от неё Сашка и не добивался. Просто — человеческого отношения. Но, когда Алла Владимировна вдруг брезгливо дернулась, и бесценный Сашкин перламутр невостребованно разбрызгался у неё по волосам, Сашка психанул. Покурил. Походил туда–сюда по гиблому месту, не замечая горячести песка. Чеша время от времени свою волосатую грудь.

Потом сгрёб в кучу закуски, остатки шампанского и, сославшись на комаров, позвал Аллу Владимировну ехать обратно.

Она ещё пыталась в машине, на ходу, допить шампанское, но Сашка со словом «мать» вырвал у нее из рук бутылку и вышвырнул в открытое окно, добавив ещё несколько слов. Вот так он, наверное, справедливо, психанул на Аллу Владимировну. Хорошо ещё, что не ударил. Умеет Сашка с женщинами обращаться, за что они его и любят.

Только Алла Владимировна в него не влюбилась. Наверное, всё потому так и вышло.

Потом, в гараже, Машкович и Чернухин обсудили ситуацию. Выпили очень хорошо, потому что решили ещё раз собраться и фильму всё–таки снять.

НО ХОРОШИЕ ФИЛЬМЫ, КАК ПОПАЛО, НЕ ДЕЛАЮТСЯ.

Они так и не собрались.

13.06.97 г.

* * *

(эстафета)

Длинный полупустой и светлый автобус ехал за город. Возможно, он ехал в Курайли. Возможно — в Мартук [24] . Кинси хотелось попасть за город. На ней было короткое белое платье без рукавов. От платья ли было так светло в автобусе? Но и за окном было ярко, зелено. После пересечения городской черты, после шлаковых гор и оскорбительных линий городского пейзажа, всё, что замелькало мимо, изменило свои названия. «Сегодня» стало «нынче». Трава превратилась в «травостой». Наездник на ишаке — «труженик села в будни», потому что светлый день поездки Кинси назывался тогда понедельником.

24

Мартук — мортык (каз.) — травка — по версии краеведа Афанасьева

Все окна были открыты в автобусе. Жары не чувствовалось. Ветерок гулял по салону, платье Кинси хотелось улететь.

Желания Кинси двоились. Она была не против улетевшего платья в такую жару, но и приятно было ощущать его на себе порхающим. Платье осталось. А Кинси вспомнила о парне своей мечты.

В жизни он не встречался ей. Одному, на него похожему, она даже отдала как–то свою невинность. Они потому и расстались, что парень был просто похож. Где–то в толпе людей опять иногда мелькало знакомое лицо. Как мираж, пропадало.

В 22 года, как воды в пустыне, хочется любви, любимого. Торопя события, юность бежит навстречу, принимая очередной мираж за последний подарок судьбы.

Кинси вспомнила своего желанного. Забыла. Автобус летел, мчался, и странно выглядели люди в нём. Только сейчас Кинси обратила на них внимание. Все улыбались. Просто улыбались — и всё. Старушка смотрела куда–то вбок и улыбалась. Лысый мужчина со своей полузастывшей улыбкой сидел, глядя в занавеску. И, улыбаясь каждый чему–то своему, молча сидели все, как покойники. Пассажиры, конечно, сидели живые, но — как покойники. Потому что так улыбаться человек может только после смерти.

Кинси сошла одна. Мимо речки Илек по тропинке она должна была…

Зайти к бабушке.

Повидать знакомого тракториста Леонида, любителя собачьего мяса. (Если в тех местах, чего не исключено, могла оказаться бабушка. Или — любитель собачьего мяса, многодетный тракторист, Леонид).

Так, по пути к неизвестно куда, Кинси вышла к речке. Прекрасной речки Илек ещё не было видно. В зарослях тальника впереди где–то она струила тёплые свои, слегка хромированные, воды. Лежало поле песка перед Кинси. Чистого, ослепительно белого. Ровное поле раскалённого солнечного песка, по которому не ступала нога человека, редкая птица над жаром которого рисковала пролететь.

Но в тапочках к речке можно было пройти. Может быть, и к бабушке.

Его Кинси увидела случайно. Нет, не Леонида, любителя собак. А… того самого парня. Из мечты. Она тысячи раз себе его представляла — и в офисе, и в смокинге, и на площадке для игры в гольф. Но такого — никогда. От скромности ли? Или потому, что мечта не бывает голой?

Её красавец дрых на берегу. Рядом — одежда, сигареты. Вокруг из песка — зелёные мохнатенькие хвостики талы. А на песочной полянке, искупавшийся, видно, уже юноша, валялся и спал совершенно обнажённый. Взгляд Кинси невольно задержался. Потом она отвела его в сторону, а он опять пришёл.

Шурша, Кинси безразлично мимо мечты двинулась, надеясь пробудить. Парень спал. Ему было на фик всё равно, кто ходит вокруг, кто на него смотрит. Кинси подняла прибрежный камушек килограмма на полтора, швырнула в речку. Никто вокруг даже ухом не повёл. Узнать бы, как зовут мечту… — А меня Кинси — подумала Кинси, а потом и тихо произнесла это вслух. Без результата. Дальнейшие действия Кинси были следующими: чтобы победить неловкость, майкой «Мегадет», которая валялась рядом, она прикрыла основной раздражитель внимания. Потом она сидела рядом, обхвативши колени. Хотела насмотреться на лицо. Она давно любила это лицо. Но оно могло проснуться и оказаться женатым, пьяницей, хамом, или — ужас!!! — чересчур порядочным.

Насмотревшись, Кинси в ладонях принесла речной воды, брызнула на лицо, на грудь. Избранная мечта морщилась, дальше спя. Виновата ли после этого Кинси, что сдёрнула майку «Мегадет», потом коснулась, потом поцеловала. Не просыпался парень — это его проблемы. Кинси отбросила условности, прильнула. Она осторожно, потом страстно совершила молитву любви над спящим юношей. Не просыпаясь, он стал готов быть возлюбленным.

Что и свершилось. Что и не заставило себя долго ждать.

Виновата ли Кинси, что, любя уже давно, решилась присесть на символический космодром? На этот раз уже почему–то осторожно, боясь разбудить.

Какие сны видел, безнадёжно спящий, её красавец?..

Восторг наступил почти сразу. Кинси устало провела ладонью по слегка волосатой груди. Постепенно, послойно возвращалась реальность. Стал заметен ветерок. Песчинки собирались в метель, осыпались на холмиках. Кинси взглянула на лицо юноши. Знакомое, любимое лицо. Но… странная улыбка появилась на нём. Как там, в автобусе, у пассажиров. Кинси внезапно стало холодно. И ветер сильнее подул, и песок стал заносить, засыпать тело юноши. И кожа его начала трескаться, а на лице как–то стягиваться. Улыбка разорвалась в оскал; всё ещё сидя, Кинси почувствовала под собой расползающуюся плоть и кости скелета.