На суровом склоне

— «Друг Аркадий, не говори красиво». А главное — длинно.

— Бросьте, товарищи, спорить. Расскажите лучше, что читают в России?

— В Московском Художественном на представлении «На дне» студенты устроили демонстрацию…

— Горький сейчас самый любимый писатель в России…

— Но это, простите, все же не Толстой…

— Тенденция, тенденция губит Горького!

— При чем тут тенденция? Он пишет великолепно!

— Наши ребята держались стойко!..

— Вы отстали от жизни. Этот год показал зрелость рабочих масс. Все стачки проходили под политическими лозунгами…

На прощание Трифонов крепко сжал руку Антона и на секунду задержал ее в своей:

— Смотрите, моя жена спешит сюда. Опоздала, сына кормила.

Уже конвой вел счет арестантам, поодиночке всходящим на паузок, а Костюшко все еще стоял как вкопанный: в расстегнутом пальто, с развевающимися концами платка за спиной к ним спешила Маша.

Антон едва успел поздороваться с ней.

— Я напишу вам! — крикнул Костюшко, уже взбегая по сходням.

Трифоновы долго махали платками вслед. Пополневшая и повзрослевшая Маша кричала что-то вдогонку.

Двухмесячное плавание подходило к концу.

К Якутску подплывали ранним утром. Выглянуло солнце, лучи его ломались в воде. Набежавшие облака погасили веселую игру солнечных бликов, стало сумрачно, как перед грозой.

Длинная каторжанская дорога привела путников к цели.

Якутскую область недаром называли «ледяной тюрьмой» или «тюрьмой без решеток». Необозримые пустынные пространства, жестокие морозы, безлюдие сторожили тщательнее, чем тюремщики, крепче, чем тяжелые замки.

Быстро пробегало здесь короткое жаркое лето, с буйным ростом трав и крупных цветов, лишенных запаха, непохожих на скромные и ароматные полевые цветы России. Почти без перехода входила в силу зима с морозами до шестидесяти градусов, когда туман задергивает перспективу, солнце, багровое и беспомощное, еле пробивается сквозь его пелену слабым лучом. Дышишь с трудом, плевок на ветру превращается в комочек льда. Шерсть на собаках отрастает как медвежья и, оледенев, становится игольчатой.

— Посмотри, Танюша, это же настоящий город! — говорит Антон. — Центр культуры и цивилизации. В нем — три кирпичных дома… А то, что все остальные деревянные, — так это даже лучше для здоровья!..

Они с упоением читают афиши на театральной тумбе, — да, таковая высится посреди пыльного бульвара Якутска.

В общественном собрании ставят любительский спектакль «Коварство и любовь». И водевиль «Теща в дом — все вверх дном». На доске — местная газета «Епархиальный вестник»… Наверно, чертовски интересно!

Вплотную к городу подходит лес, веселый, разнообразный: серьезный основательный кедр и легкомысленные березки. Черемуха и боярышник, рябина, шиповник — все старые знакомые, только невиданно буйные, обильные… Ива никнет над водой.

Стоит ранняя осень. Еще не наливались огненным цветом кисти рябин, но уже чувствуется, что короткое якутское лето на исходе. Антон и Таня ходят по улицам, наслаждаясь очарованием этой грустной поры. Они уже не арестанты, а просто ссыльные. Все в мире относительно, они ощущают всю прелесть свободы: ходить по дощатым тротуарам, зайти в трактир и пить там кирпичный пахучий чай, делать все, что в голову взбредет, запеть среди улицы, шумно приветствовать незнакомого акцизного, остолбеневшего от изумления, сунуть за пазуху пушистого котенка-сибиряка, мяукающего на заборе.

И вдруг Антон устремляется за высоким, тощим мужчиной, который, опираясь на палку, бредет впереди.

Таня видит, как мужчина оборачивается. Странно! Он еще молод, походка и изнуренный вид, видимо, следствие тяжелой болезни. Антон не может скрыть своих чувств, он рад встрече и вместе с тем удручен видом своего друга. Он знакомит Таню с Иосифом Адамовичем Дымковским.

Антону Костюшко и Тане определили место жительства в Намском улусе. Первым уже по-осеннему холодным днем старый пристав с наружностью доброго папаши привез их в наслег. Оказалось, что это — несколько полуразвалившихся юрт с плоской крышей, крытой дерном, со стенами, обмазанными снаружи глиной, смешанной с навозом. Внутри, на глиняном полу, на шкурах спала семья якутов, тут же находился их скот. Посредине — примитивный очаг.

— Нам тут не нравится, — спокойно сказал Костюшко приставу, — мы здесь не останемся.

Пристав вежливо развел руками:

— Приказ.

— Если вы не отвезете нас обратно, мы завтра же пойдем пешком в Якутск. Мы люди молодые, нам это нипочем. Будем жаловаться.

Пристав закусил всухомятку привезенной с собой снедью, побрезговав угощением гостеприимных якутов, и уехал.

Через неделю, в нарушение всех правил, Костюшко вернулся в Якутск, пришел к исправнику и заявил, что в Намском улусе жить он не будет, а приискал себе новое место жительства: село Марха, недалеко от города: «Вот так и запишите».

Исправник с неподходящей фамилией Душкин удивился, но препираться не стал: Марха так Марха.

В этом довольно большом селе жили сосланные из России сектанты. У одного из них поселились Антон и Таня.

Началась их ссыльная жизнь со множества забот: о теплой одежде, о дровах, продуктах, заготовке льда для питья на зиму. Пригодилась самарская наука: Антон купил инструменты, стал плотничать. «Заказы выполняются добросовестно и в срок», — написала Таня на Листе бумаги и повесила на воротах. Антон разочаровал ее: «Да тут мало кто грамоте обучен». Таня вывесила рисунок: трехногая табуретка, четвертая ножка витает над ней в воздухе… «Туманно», — сказал Антон и пририсовал топор и пилу. Таня весело и неумело хозяйничала. Длинными вечерами читали: ссыльные выписывали книжные новинки, обменивались ими.

Под самый новый, 1904 год в Якутск привезли Бабушкина. Костюшко встретил его на квартире у Дымковского. Иосиф Адамович жил в доме ссыльного поселенца, духобора Трунова, угрюмого чернобородого мужика, сосланного за отказ от военной службы и за то, что, как он говорил, «царя небесного почитал выше царя земного».

Трунов открыл дверь Антону и, признав в нем частого гостя своего постояльца, жалостно покрутил головой, скосив глаза за перегородку, из чего Антон заключил, что Иосифу Адамовичу стало хуже.

Дымковский лежал в постели. Невольно бросались в глаза острые колени, торчащие под байковым одеялом. У окошка валялись сапожные инструменты. По пыли, покрывшей их, видно было, что Иосиф Адамович лежит уже не первый день.

Больной подал легкую горячую руку, глаза у него блестели лихорадочно и весело.

— Будьте знаёмы, Иван Васильевич, то наш друг Антон Костюшко. Он сперва по вашему следу в Екатеринославе пошел, а уж потом, пшепрашем, вам стежку в Якутск проложил!

Посреди комнаты стоял невысокий человек в оленьей кухлянке, которую он, видимо, только что надел: тонкие русые волосы были спутаны, и он тщетно пытался привести их в порядок, неловко разводя локти, стянутые меховой рубашкой.