На суровом склоне

Писарь тюремной канцелярии вынул из-за уха ручку, почистил перо о рукав и, обмакнув, начал переписывать в толстую книгу суточный рапорт.

«26 июля 1905 года в час дня у политической арестованной Стефании Костюшко родился мальчик… Родители от таинства крещения отказались… Пожелали назвать ребенка Игорем».

О том, что Таня родила мальчика, Антон Антонович Костюшко узнал по безотказному «арестантскому» телеграфу, но с опозданием, потому что был переведен в карцер. Старосты женских камер, которым разрешалось брать на кухне бачки с пищей, узнали о родах от забегавшей на кухню сиделки. Софья Павловна простучала эту новость в мужскую камеру, откуда ее донес к Антону Антоновичу уборщик, сахалинский ссыльный, молодой парень с непомерно длинной шеей, по прозвищу Пищик, что на языке уголовных означало «горло».

В карцер Костюшко угодил за оскорбление тюремной администрации. В рапорте начальника тюрьмы на имя губернатора указывалось:

«Осужденный к 12 годам каторжных работ А. А. Костюшко шумел, требуя перевода из одиночки в общую камеру. При посещении камеры помощником начальника тюрьмы на его увещевания Костюшко громко за кричал: «Умолкни, сатрап! Скоро ты сам…» — и показал на пальцах решетку».

Передавая Костюшко о том, что родился мальчик, Софья Павловна добавила, что роды прошли благополучно. Но Пищик забыл передать конец фразы.

Антон Антонович ужасно заволновался: раз передают «родился мальчик» и ни одного слова ни о Тане, ни от нее, значит, что-то случилось!

Он застучал ногами в дверь. Подбежавшему на носках надзирателю сказал в окошко, что требует чернила и бумагу.

Бумага и чернила были доставлены. Напуганное событиями последних дней — забастовками на железной дороге и почти на всех предприятиях губернии — начальство избегало лишних конфликтов.

Антон Антонович написал на листке:

«Господину начальнику Иркутской тюрьмы. Требую немедленного свидания с женой. В случае неполучения положительного ответа в течение двух часов объявляю смертельную голодовку!»

После этого Костюшко бросился на соломенный тюфяк и стал считать минуты до вечерней поверки, во время которой, вернее всего, будет объявлено решение. В то же время он думал: по нынешним временам начальство испугается голодовки. Если при такой угрозе ему не будет дано свидание, значит, с Таней плохо. Может быть, сейчас, в эту минуту, тут, рядом, в тюремной больнице, она страдает, мучается, умирает… И он бессилен помочь ей. Эта мысль приводила его в ярость. Он заметался под низким косым потолком карцера. Открылся глазок, Костюшко потряс кулаком перед самым оконцем, глазок закрылся.

Потом внутрь карцера откинулась дощечка форточки, вырезанной в двери, и на ней появилась миска с похлебкой и ломоть хлеба. Костюшко с силой ударил снизу по дощечке, она захлопнулась, слышно было, как вылетевшая миска загремела, падая на пол.

— Свидание с женой! — закричал Костюшко.

Вечером Антону объявили, что ему разрешено свидание в помещении больницы, куда он будет препровожден завтра в десять часов утра.

Утром Костюшко потребовал бритву, ножницы и зеркало. Бритву ему не дали. Пришел тюремный цирюльник и, подстригая волосы, подравнивая бороду и усы, болтливый, как полагается тюремному Фигаро из уголовных, рассказал Антону, что Таня едва не умерла, потому что роды были тяжелые, но теперь все хорошо, что Софье Павловне разрешили ходить за ней в больнице, и еще: что вчера из Читы привезли партию особо важных арестованных. А то в Чите их держать боятся: там — беспорядки.

Новости были хорошие. Антон Антонович увидел в зеркальце свое повеселевшее и немножко чужое лицо. Глаза были красные от ночных занятий при тюремных огарках — это, наверное, не понравится Тане. Да и кожа какая-то серая — последние дни стал пропускать прогулки.

Антон Антонович стремительно шагал через тюремный двор, надзиратель едва поспевал за ним. Ночью шел дождь, какое-то праздничное сверкание придавало всему особый вид: сверкали на солнце лужи и листья уже начавших желтеть акаций, сверкали промытые дождем стекла окон. С толстых железных решеток падали легкие и искристые капли.

Все смешалось в голове Костюшко. Он еще ничего не знал наверное, еще клубились где-то на дне души темные опасения и тревоги, но предчувствие счастья вытесняло их. И он так сильно желал этого счастья, так страстно стремился к нему, к Тане и к тому неизвестному еще, только что таинственно явившемуся из небытия существу, которое ждало его! Казалось, нет в мире уз, которые связывали бы двух людей крепче, чем были связаны они с Таней. Но вот теперь эта женщина, которая была всем для Антона Костюшко: его первой любовью, невестой, женой, его другом в радости и горе, на свободе и в неволе, товарищем в боях, его жизнью — эта женщина стала матерью и тем еще крепче связала себя с ним. И то, что его сын родился на пороге новой жизни, делало это событие особенно значительным, символичным, несло большие надежды.

В коридоре больницы пахло карболкой и известью. Он увидел шедшую ему навстречу Софью Павловну в белой косынке и белом переднике. По щекам ее текли слезы.

— Антон, голубчик, все хорошо. Не обращайте на меня внимания, я такая плакса стала! Идите, она ждет. Я постою здесь, чтобы не подслушивали.

Софья Павловна распахнула перед ним дверь. В узкой каморке с забранным решеткой окном на железной тюремной койке лежала его жена.

Антон Антонович опустился на колени, прижался щекой к Таниной руке. Он боялся посмотреть ей в глаза, боялся увидеть в них следы страшных мук и, может быть, упрека за них. То, что она выносила и родила ребенка, казалось Антону Антоновичу чудом.

Таня подняла его голову, и он увидел ее серо-зеленые, в темных ресницах глаза. В них не было муки, а только крайняя усталость, в них сияло счастье.

— Поздравляю тебя с сыном, Антон! — сказала Таня.

— Поздравляю тебя с сыном, Таня! — ответил он.

Оба замолчали. Так велико было их волнение, что не хватало слов. Таня откинула что-то белое, и Антон увидел сморщенное крошечное личико. Оно внушало страх: как ему жить, этому созданию, такому маленькому, беззащитному, слабому? А здесь тюрьма. Антон Антонович с ужасом вспомнил: тараканы! Да, здесь повсюду черные огромные тараканы…

Но Таня, измученная, исхудавшая Таня, излучала надежду и радость:

— Ты посмотри, он похож на тебя, посмотри, вот здесь морщинка у рта… Ты сядь вот сюда, на табурет, и посмотри.

Антон Антонович не видел морщинки. Вдруг он озабоченно спросил:

— Он здоровый? Совсем здоровый мальчик?

Таня блаженно улыбнулась:

— Совсем здоровый!..

К нему вернулся дар речи, Антон Антонович хотел рассказать Тане все, что произошло со времени их последнего свидания, и он хотел знать все, что было с ней.

— Ты думала обо мне, когда тебе было тяжело? Да, Таня?

— Да, дорогой, только о тебе, — Таня уже не помнила о тех полных муки часах, когда оставалась одна только мысль: скорее бы конец!

— Таня, ведь это геройство, это твой подвиг — наш ребенок, наш сын, — говорил Антон Антонович, тихонько поглаживая руку жены.

Со знакомым выражением иронии Таня приподняла узкую бровь:

— Тогда, Антон, все женщины — героини.

— Редким женщинам пало на долю то, что тебе, Таня.