На своем месте

— Мне, Борис Григорьевич, более интересно, кто там был третьим, — видя некоторое недоумение пристава, я поделился с ним своими утренними соображениями.

— Вот даже как? — поморщился Шаболдин. — Впрочем, спорить с вами, Алексей Филиппович, я не стану, ибо никакого изъяна в ваших рассуждениях не усматриваю, да и сам полагаю, что не по своему хотению Мартынов к вам полез, кто-то его на такое подрядил. Оно, конечно, захочет Мартышка этого третьего нам сдать или не захочет, вилами на воде писано, но делать нечего, буду из него выжимать… Ордена при вас, это хорошо.

— А ордена-то к чему? — поинтересовался я.

— Старшая сестра Мартынова в генеральской семье служила, — ответил пристав. — Когда понесла и службу оставила, хозяева, её службою довольные, дали ей на выход немало. Вы, Алексей Филиппович, хотя и не генерал, но два ордена у вас военные, глядишь, на Мартышку и подействуют…

Что ж, если так, то да. Я, правда, на пробуждение у воришки совести на основании почтения к военным особо сильно не надеялся, но ежели вдруг сработает, то почему и бы нет? Тем более, надеть лучший свой кафтан, к коему мои ордена прицеплены, мне никакого особого труда не составило.

…Установление личности Серафима Петрова Мартынова, девятнадцати лет от роду, православного вероисповедания, мещанина, родившегося в Москве, постоянного места жительства в Москве не имеющего, спрашивать у сестры его Натальи, проживающей в доме нумер пятый по Четвёртому Красносельскому переулку, много времени не заняло — как я понимаю, Шаболдин всё это надиктовал писарю по памяти. Сам Мартынов сказанное приставом не подтвердил, но и отрицать не пытался. Держался воришка уже не так фасонисто, как ночью, не иначе, начал осознавать своё незавидное положение. Кстати, а пристав-то, похоже, не ошибся — на мои ордена Мартышка пялился с несколько обалдевшим видом.

— Я тебе, Мартынов, говорил в прошлый раз, чтобы ты мне больше не попадался? — вопросил Шаболдин и сам же ответил: — Говорил. Тогда ты по малолетству своему в исправительные работы угодил, а теперь вот на каторгу отправишься, нянчиться с тобою никто уже не будет.

Незадачливый воришка горестно вздохнул.

— И заметь, Мартынов, — продолжал пристав, — отправишься надолго. Ты же по дури по своей большого человека обокрасть пытался. Его сиятельство боярин Левской на войне отличился, у самого царя-государя нашего в чести, а сестра его сиятельства за меньшим братом царя Фёдора Васильевича замужем. Тебе судья за то, что ты у его сиятельства в доме буянил, отвесит от души, даже не сомневайся! Лет на десять уж точно загремишь, никак не меньше!

С лица Мартышки можно уже было писать эпическое полотно «Вселенская скорбь».

— Но смотри, Мартынов, ежели его сиятельство милость к тебе проявит, то и судья сильно свирепствовать не станет. Вот только милость эту заслужить ещё надо! — закончил Шаболдин вступительную речь.

— Ваше сиятельство, помилуйте! — Мартынов вскочил с табурета и бухнулся на колени. — Я заслужу! Я возмещу, у меня деньги есть! Мне на десять лет на каторгу никак нельзя!

— Всем, значит, можно, а тебе вдруг и нельзя? — усмехнулся я.

— Нельзя, ваше сиятельство, вот прям совсем нельзя! — чуть не плакал Мартынов. Уж на десять лет точно нельзя! Сеструхе моей Натахе дочку поднимать, а мужа у ней нет, один я и помогаю! Бес попутал, простите дурака!

— Бес, говоришь? — с подчёркнутым недоверием переспросил я, когда двое губных вновь усадили Мартышку на табурет. — А мне вот сдаётся, что и не бес вовсе… Деньги, говоришь, есть? Сестре отдай, мне они без надобности, своих довольно. Но вот кто их тебе заплатил, ты нам с господином старшим губным приставом давай рассказывай. Ты же не по собственной блажи ко мне в дом залез, а по чьему-то наущению, да за деньги, верно?

— Верно, ваше сиятельство, — сокрушённо признал Мартынов. — Подрядил меня один…

— И кто же? — я вовсю пользовался своим особым положением в Елоховской губной управе. В допросах участвовать мне тут негласно дозволено, а что никакого законного положения у меня нет, так в допросном листе, когда его набело переписывать будут, просто напишут, что спрашивал старший губной пристав Шаболдин. Такой лист, конечно, не всякий допрошенный подпишет, но я говорил уже, что здесь это не обязательно. Да и не того полёта птица воришка Мартышка, чтобы суду его подпись важна была.

— Сказал, звать Иван Иванычем, — заговорить Мартынов решился не сразу, но всё-таки решился. — Я раньше дел с ним не имел и даже не видал его никогда, но ко мне он пришёл с Печёным.

— Павел Фомин Курдюмов, по прозванью «Печёный», — пояснил Шаболдин. — Почти три десятка лет на каторге провёл. Сам давно уже на дела не ходит по старости и нездоровью, но среди воров весьма уважаем.

Так, стало быть, местная организованная преступность как она есть. Живёт себе такой дедок тихо-мирно, сам не ворует, но заказчиков с исполнителями сводит, не бесплатно, ясное дело, да и преступления наверняка планирует и организует…

— Дал мне Иван Иваныч задаток десять рублёв серебром, да потом обещал ещё сорок рублёв бумажных, — продолжал воришка. — Я уж собрался было отсидеться втихую, чтобы на дело не ходить, а он, глядишь, и отвяжется, мне и десять рублёв, да серебром-то, деньги хорошие, ежели ничего за них делать не надо, ан не вышло. Нашёл он меня, сказал, мол, раз пришёл ко мне от Печёного, то Печёный с меня и спросит, ежели я соскочить захочу. А мне Печёному поперечить чего-то не хочется…

— И что же этому твоему Иван Иванычу в моём доме понадобилось? — задал я самый важный для меня вопрос.

— Не мой он, — Мартынов даже головой мотнул. — Диковины всякие, я таких и не видал, даже не знаю, что за вещицы.

— Да? — удивился я. — И как тогда ты собирался их искать, если не видал?

— Так он мне рисунки показал, — охотно пояснил воришка. — Увидел бы, узнал да прихватил.

— И где они, те рисунки? — я аж подобрался.

— Не дал он их мне, — вздохнул Мартынов. — Только из рук показывал.

М-да, облом в чистом виде… Наши с Шаболдиным попытки заставить Мартышку описать художества «Иван Иваныча» закончились бесславным провалом — ничего внятного вор сказать так и не смог, нёс какую-то вздорную чушь, единственное, что можно было из его сумбурных «объяснений» понять, что речь шла о каких-то поделках из чёрного стекла. Отродясь у меня такого не было. Может, наниматель вора что-то сам напутал?

— Ладно, Мартынов, что толком ты ничего сказать не можешь, я вижу, — пришлось мне признать поражение пытливого ума в неравной схватке с непрошибаемой тупостью. А наружность этого Иван Иваныча описать сумеешь?

— Это запросто, — оживился вор. — Седой, да не шибко старый, без усов-бороды, щекобрады [1] только. Очки носит. Одет по-господски, говор тоже господский, да только совсем он не из благородных.

— Почему же? — такую наблюдательность уж точно стоило использовать по полной.