На темной стороне Луны

«…Конечно!..»

…Боже мой, он ведь мне звонил! Мне! Мне! У меня в кабинете сидел Пак… Меня должны были застрелить на встрече с Сабирджоном! Меня! Но туда помчался Кореец! Кореец умер вместо меня!..

— Какаджан, — сказал Тура. — Возможно, мне придется просить тебя о помощи. И очень скоро.

— Вы знаете, устоз, — всегда в вашем распоряжении. Можете рассчитывать, — твердо сказал Непесов.

— Пока меня интересует материал о гибели брата Уммата.

— Я слышал, что он утонул в канале.

— Поинтересуйся — кто видел? Кто его обнаружил? При каких обстоятельствах? И очень важно мне знать, каким образом записка, в которой Уммат сообщал о краже в Урчашме, попала к следователю…

— Тора! — Звонивший называл его на местный манер. — Слушаешь?

Тура спросонья быстро спросил:

— Кто это?

Не отвечая на вопрос, молодой звонкий голос сказал:

— Гость будет завтра между двенадцатью и половиной первого у базара, рядом у туалетом… «Волга»-двадцать-четверка бежевого цвета…

— Будет стоять?

— Нет. Сразу уедет. Дальше сам смотри…

В трубке раздались частые гудки.

«Вот он, связной Хамидуллы. Мир перевернулся, — подумал Тура. — У меня, старого опера, подполковника милиции, трясется и сладко замирает сердце от весточки, присланной блатным мафиозником…»

Из газет:

Размышление публициста

…Праздник мира, согласия, красоты! А кое-кто за океаном хотел сорвать этот праздник. В Белом доме, очевидно, не сожалеют о том, что среди участников Олимпиады нет американских спортсменов, бывших всегда в числе лучших на беговых дорожках, в бассейнах, на рингах. Конечно, в свете событий, которые произошли в Майами — и не единожды, а уже дважды, — те, кто стоит у руля американской политики, вряд ли жалеют спортсменов, среди которых большинство — негры. Логика тут проста: если сегодня негры выступят в Москве и познакомятся с преимуществами советского образа жизни, то завтра, глядишь, они еще больше задумаются о своем положении. Так что не лучше ли оставить их дома, в «свободной Америке»…

Анатолий Сафронов

Той самой вешалкой, с которой якобы начинается театр, на мубекском колхозном базаре служила всегда шумная, полная людей, многоголосая автостоянка.

«Уважаемые пассажиры!.. — разносилось каждые несколько минут из динамика, установленного на крыше диспетчерской. — В связи с массовым вывозом горожан на сбор хлопка автобусы по всем направлениям задерживаются до полной загрузки…» — Последние слова всегда пропадали в криках толпы, в гудках машин.

Весь транспорт был на ходу, моторы не глушили. В радиаторах, закипая, шипела вода. Автобусы подолгу стояли, переполненные счастливцами, успевшими в них набиться.

Сновали горячие от нестерпимого солнца такси. Десятки грузовиков с мешками, с живностью, подгоняемые окриками инспекторов ГАИ, мешая друг другу, въезжали в узкое пространство ворот, рассчитанных точно на ширину одного кузова и охраняемых всевластным представителем директора базара.

Вновь прибывших встречал оглушительный рев радиоусилителей. Продавцы музыкальных записей, чьи фигуры возникли на восточном торжище относительно недавно, но уже успели стать повсюду его обязательной приметой, на десятках разбитых, давно нуждающихся в ремонте магнитофонах предлагали продукцию на все вкусы — от классики до уйгурских, иранских и корейских песен.

Всюду, куда ни кинь глаз, на огромной площади шла шумная торговля. В авангарде шли продавцы старых газет, бумажных и полиэтиленовых мешков, пакетов. Раскладушки, заменявшие им прилавки, прогибались под тяжестью сухих, как порох, выгоревших, никому не нужных центральных иллюстрированных журналов и изданий. Их продавали школьники — как раз под объявлением: «Несовершеннолетним детям нельзя торговать на базаре…»

Чуть поодаль начинались ряды с мешками желтой моркови, длинного азиатского лука, редьки. На выдвинутых вперед столах пирамидами высилась карамель, темноватый, крепкий, как кремень, рафинад, сушки — традиционный общепитовский набор «К чаю», утвержденный директором Рахматуллой Юлдашевым. Продавцы — все как на подбор рослые, крепкие парни в белых халатах и высоких колпаках красиво смотрелись на фоне «цеховиков», вывешивавших свой набор легкой одежды на веревках между стойками. «Цеховики» выглядели людьми в возрасте, не очень опрятными, как бы побитыми жизненными недугами.

Здесь же торговали сшитыми на продажу чапанами, тюбетейками, мятыми пиджаками, деревянными ступами, связками срыка, черными длинными мужскими трусами, жестяными трубами, детскими люльками, острой корейской капустой.

Был самый обед. На ручных тележках то и дело подвозили горячие лепешки, закрытые клеенкой и платками.

У огромных казанов с пловом выстраивались очереди. По жирным, никогда не знавшим кипятка металлическим тарелкам из-под плова, по кружочкам свежего лука ползали мухи.

Силач поставил Автомотрису за базаром. Было решено, что он не будет выходить из машины, как и Какаджан Непесов, который отпросился у Гапурова и тихо сидел на заднем сиденье, стараясь быть незаметным. Их задача была проста — взять под наблюдение бежевую «Волгу» — двадцатьчетверку, как только она появится.

Личный сыск на базаре был за Турой, и в этом большим подспорьем оказался сюрприз, который ему и Силачу преподнес Какаджан.

— Вот, — сказал он, подавая небольшой целлофановый пакет. — Две рации «уоки-токи» — моя и Энвера. На всякий случай. Только выходить в эфир, устоз, придется лишь в самом крайнем случае. Иначе вас сразу узнают. Я бы и третью достал, но…

— Ничего, у меня есть это, — Силач вытащил наручники. — Тоже кое-что стоят.

— Приступаю, — Тура не был настроен шутить.

— Ок йул. В добрый час.

Базарный туалет, устроенный самым примитивным способом — без дверей, с двумя выходами: на базар и на улицу, прибежище алкашей и наркоманов-таблеточников — был непристойно грязен. У единственного окошка, дыры без стекла и рамы, служившей для внутреннего освещения и вентиляции, валялось несколько пустых флаконов «Русского леса».

«Кто-то из них уже забегал сегодня», — подумал Халматов.

Чуть сбоку от туалета, рядом с забором, журчал грязный арык, вытекавший из-под ворот небольшого дубильного цеха Промкомбината. Там тоже валялся пустой флакон из-под туалетной воды.

Тура вернулся на базар, прошел вдоль палаток. Отсюда можно было видеть одновременно подъезд к базару, вход в туалет, а также Силача в Автомотрисе, прикрывшись самому толпой базарных завсегдатаев.

Тура чувствовал себя беспокойно. Стоять на одном месте он не мог, подходить к продавцам — тоже. Ему могли сделать любую скидку — «из уважения», «из-за легкой руки», не купить в этом случае — было бы тягчайшим оскорблением. Приходилось все время находиться в движении, интересоваться всем и ничем, постоянно контролируя подходы к туалету, проезжую часть, не теряя из внимания Силача и Автомотрису.

Несколько раз Халматов включал рацию — он прикрепил ее под рубашку к поясу, но доносившиеся из «уоки-токи» голоса постовых были слишком резки, обращали на себя внимание.

Базар монотонно гудел. Иногда чей-то голос вырывался ненадолго из ровного общего шума, но быстро снижался до принятого уровня.

Тура уже давно обратил внимание на мужчину в мятой, неряшливой одежде, который все крутился на пятачке перед туалетом. Он тоже переходил все время от рядов к рядам, ничего не спрашивал, не покупал. Халматову показалось, что потертый мужик часто поглядывает в сторону проезжей части дороги, проходящей сразу за общественным туалетом.