На троне в Блабоне

Влезали по очереди, я опасался, как бы шпики не обратили внимание на Эпикура — он взбирался с помощью крыльев, — однако ему удалось благополучно вскочить на повозку. В сбившихся капюшонах, притиснутые вплотную друг к другу, мы выглядели, словно горстка поникших маков.

— Приветствую вас, братья! Исполним справедливый приговор! — заговорил толстяк; голос показался удивительно знакомым, я даже вздрогнул.

Мы кивнули, молча признавая его старшинство. Значит, вот кто заменит СУДЬБУ, начнет считалку и назначит палача. А едет с приговоренным, дабы проследить за точным исполнением экзекуции. Я подтолкнул локтем сержанта и подал ему моток шнура. К счастью, тот понял на лету. А толстяк одобрительно кивнул, хотят, мол, поживиться на предрассудках, продать зевакам подложную петлю.

Въехали в толпу на площади. Покачивались головы, блестели на солнце лысины, мелькали ленты на чепцах у толстых мещанок. Лица перекошены гримасой ненависти — пустили слух, пойман, дескать, заговорщик из далекого государства, прилетел поджечь Блабону, к тому же шпион — пытался подкупить караул у городских ворот, ночью хотел открыть врагам. Находились и такие, что клялись: у кота обнаружен яд, собирался насыпать в печные трубы; когда в домах все уснут мертвым сном, он без помех выпотрошит все сундуки и шкафы. И чем нелепее, глупее были слухи, тем внимательнее слушали, толпа разгоралась яростью, ревела — точь-в-точь жаждущее крови чудовище требовало все новых и новых жертв.

— Выбрать ката!

— На крюк Мышебрата!

— Зажился долго, повесить, и только!

Рокот бился в стены, казалось, дома и небо дрожат. Нет, через эту враждебную толпу и мышь не проскользнет, не то что кот! Пока доберется по парапетам до крыши, сто рук стянут его за хвост вниз, потащат к виселице и отдадут в руки палача.

Ледяным дыханием меня окатил ужас. Виолинка, притулившаяся ко мне сбоку, шепнула:

— Устроить панику…

Легко сказать, но как отвлечь внимание тысяч глаз от приговоренного? Я пришел в полное отчаяние. Последние минуты. Ну что ж, придется начать борьбу, погибай, но выручай товарища.

Алебардщики первые соскочили с повозки. Стуча по брусчатке окованными железом древками, они норовили попасть по ногам. Зеваки орали от боли и шарахались назад. Вокруг эшафота быстро раздался широкий круг. Настала наша очередь. Мы влезли на эшафот, окружили приговоренного. Низко опущенная петля касалась котовой головы, и он с отвращением прижимал уши.

Толстяк, незнакомец, укрывшийся под капюшоном, поднял обе руки в красных перчатках, и толпа замолкла. Воцарилась такая тишина, что у меня зазвенело в ушах. Еще раз решалась судьба Мышебрата — приговор подтверждает толпа на площади.

— Решайте, что делать с обвиняемым? Судьи вынесли приговор — повесить!

— Болташку! БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! — Трижды повторенный рев с каждым разом звучал все неотвратимее. У кота задрожали лапы, да и нам всем стало жутко. Стоило сорвать с нас капюшоны, и мы разделили бы участь Мышебрата.

Самозваный мастер экзекуции надавил коту рукой на загривок, заставил его встать на колени. Мы тесно окружили кота, заслонили его от жадных взглядов любителей смерти. Началась последняя считалка.

— Энтличка… — толстяк коснулся моей груди, а я вздохнул с облегчением, — на сей раз меня миновала страшная повинность.—

…петличка, веревочка, петелька…

Своим чередом считалка продолжалась до зловещего:

Раз и два и три — вешать будешь ТЫ!

И он пребольно ткнул меня пальцем в грудь, словно кинжалом пронзил отверстое сердце. В голосе, пока он считал, слышалась нескрываемая издевка. Толпа молчаливо колебалась, от нетерпения переступая с ноги на ногу.

— Нет! — отпрянул я. — Не могу!

— Должен, брат! По первому разу каждый норовит отказаться, разика через три освоишься, а дюжину повесишь — и вовсе пообвыкнешь, понравится…

Глаза толстяка из прорезей капюшона обожгли меня повелительно и гневно — он явно не привык к сопротивлению. Я искал в толпе хоть искру жалости, поддержки, доброжелательный жест, невольную слезу. Но морды окаменели, глаза присосались к чужим страданиям. Неподалеку от эшафота стояла толстенная тетка, огромный бюст ее в откровенном декольте мерно подымался и опадал, как накачиваемый насосом баллон, она подняла руки, готовясь рукоплесканиями встретить смерть узника.

И тут из моего рукава великолепной дугой взвился Мышик! Прыжок был достоин мышиной олимпиады! Он приземлился между оголенными грудями на упругое посадочное поле, оттолкнулся и исчез.

— Ой-ой-ой! — взвизгнула баба и начала подпрыгивать, стряхивая с себя мышь. Одним рывком она разорвала платье, но обнажились лишь изобильные прелести — мыши не было. Толпа заходилась от хохота, все обернулись к бабе, продолжавшей подпрыгивать и визгливо пищать.

— Быстро! — присвистнула Виолинка и сорвала капюшон с головы у шефа экзекуции. Из-под красного полотна показалась разъяренная физиономия Директора акиимов. Собственной персоной! Это он на следствии оплетал меня своей благосклонностью, как паук оплетает муху липкой паутиной. Бухло заломил ему руки за спину, а я накрепко связал их. Он хотел орать, звать бульдогов, но платок Виолинки уже замуровал ему пасть.

— Где Мышебрат?

— Я разрезала веревки, — шепнула Виолинка… — Здесь был, с нами…

Мышебрата словно ветром сдуло.

— БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! — выла разъяренная толпа.

Бухло в капюшоне, как и все мы, с рвением настоящего вешалы быстро справлялся с делом. Признаюсь, я помогал ему с удовольствием.

— БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ С ТРЯСУЧКОЙ! — надрывалась толпа.

Мы схватили бьющегося акиима, затянули петлю у него на ногах. И вот он будто встал на голову! Конец шнура Бухло бросил в толпу зевакам, людишки тянули за конец, точно били в колокол. Акиима дергали на себя, и тогда ногами он касался виселичной перекладины, затем резко отпускали, и реденьким пушком, вьющимся вокруг лысины, он подметал доски эшафота, а лбом то и дело ударялся о деревянный ящик.

И вот у Директора вывернулись карманы, и из них посыпались талеры, целыми пригоршнями раскатились монеты в разные стороны и, весело звеня, исчезли под ногами у толпы.

На рыночной площади заклокотало. Передние ряды бросились на четвереньки, сталкивались головами на манер бодающихся баранов. Начались драки, там и сям таскали друг друга за вихры, вцепившись зубами, пытались разжать скорлупу кулака, только бы вылущить золотое зерно.

Так еще раз подтвердилось: себе акиимы выплачивали жалованье золотом, ну а все прочие получали кожаные кружки с вытисненным кукишем. Подношения в связи с всевозможными делами и прошениями акиимы брали только в старых талерах — коллекционных монетах, — так оправдывали они свою слабость, монеты-де нужны им исключительно для коллекции. В народе на этот случай ходило четверостишие: братья акиимы на высоких постах наставляют друг друга:

Я трудяга, не бездельник. Правлю за большие деньги. Ты, брат, тоже не дури, чистым золотом бери!

Вот почему посыпалось золото из карманов добросовестно встряхиваемого Директора. Зеваки, что дергали веревку, выпустили ее из рук и тоже бросились собирать талеры. Акиим, надо полагать, весьма болезненно грохнулся башкой о доски: эшафот загудел, поднялось облако пыли. Оглушенный Директор лежал точно обмякшая тряпичная кукла. Бульдоги своим глазам не верили, вскочили на помост проверить носом — они доверяют лишь нюху, — и в самом деле, на эшафоте валялся их Директор, грозный и всемогущий. Бульдоги в толк взять не могли, как ошиблись столь тщательно избираемые вешалы.