На троне в Блабоне

— Наработались, не худо подкрепиться. А я собираюсь дать вам слив полную сумку…

Я вскочил и помчался в сад. Сумка исчезла.

Старушка приковыляла за мной.

— Что ж это ты, дорогой, так всполохнулся? Или сокровища какие у тебя в сумке? Побледнел, бедный, как не нашел на месте, небось подумал, не попала ли сумка сыщику в лапы? Да спрятала я твою сумку, видала афишку-то. Стара я, а не совсем из ума выжила.

— В сумке моя Книга, — признался я, оглянувшись, не подслушивает ли кто. — Пишу вашу историю…

— И не поспеваешь небось за историями-то, у нас все что-нибудь делается и делается. Знаешь, что я тебе, родненький, присоветую? Оставь ты Книгу у меня, а в сумку насыпь слив, форма у сумки изменится. Послушайся старой. Я тебе надежный тайник придумала. — Она показала на собачью будку, выстланную соломой.

— Собаки нет в будке?

— Нету. Собачку давно уже похоронила под жасмином. Только она, такая верная псина, не оставила хозяйку. Всегда со мной. Иногда слышу, скребется в дверь, подвывает, чтоб впустили. Открою, ветер загонит несколько листочков, а мне сдается, моя Гагуня вбежала и рассказывает, что видела в огороде да разнюхала за забором; она вроде меня, очень поболтать любила. Мы всегда прекрасно понимали друг друга. Необыкновенная собачка, сиротка, видно, потому ко мне и привязалась, а ее братьев и сестер в мешке с кирпичом, чтоб потяжелее было, утопил в Кошмарке крестьянин.

Старушка загляделась сперва в угол у печки, а после словно погладила кого-то на коленях. Мне послышалось постукивание собачьих коготков.

— Вот и Гагуня вернулась… Уж я-то знаю, что вернулась.

Я без всяких колебаний доверил старушке Книгу. К собачьей будке легко прокрасться даже ночью — никого не разбудишь, и вновь написанные страницы подложить нетрудно. Старушке я на прощанье поцеловал руки, а она уложила полную сумку слив — даже неловко как-то, не ограбил ли беднягу.

— И других угостишь, миленький, поделишься с кем… Будь у меня силы, я отнесла бы слив королеве.

— Я передам, — вырвалось у меня. — Еще сегодня увижусь кое с кем, близким королеве.

— Возьми тогда и эту маленькую корзиночку. И приходи ко мне. Найдешь? Рядом с кладбищем. Заблудишься, спроси про бабулю, прогуливающую поводок без собаки, старая пани с невидимой собачкой… Любой ребенок тебе покажет, они знают Гагуньку.

Старушка проводила меня до калитки.

— Не подумай, я не помешанная, афишу читала и сразу тебя узнала, когда к забору подошел. Ты не поджигатель и не отравитель. За трудное дело вы взялись. А люди придут к вам. Все больше и больше… Да поможет вам бог. — Она перекрестила мою склоненную голову.

У меня потеплело на сердце. Может быть, еще не все пропало. И добрых людей не так уж мало, просто настали такие времена, что приходится скрывать доброту как слабость. Честность почитается глупостью, коли уж все перевернулось и каждый норовит урвать кусок из общественного, заграбастать побольше, уволочь домой, как лиса волочет добычу в нору.

Порядочных людей сплотить надо, вместе они поймут, сколь сильны.

Сразу за кладбищем меня задержали двое в штатском, пистоли под мышкой оттопыривали кафтаны. Бросились ощупывать сумку, хотели все высыпать на тротуар. Я засмеялся:

— Вы что, слив не видели? Красота и глупость — дар божий, только стоит ли глупость выставлять напоказ? А ну как напишут на вас донос и Директор признает, что не годитесь вы для такой службы? Кроме рвения надобно иметь и нюх, знать, кого обыскиваешь…

Я говорил шепотом, спокойно, и они начали извиняться. Их я не угостил сливами, чтоб не говорили после, будто пытался подкупить.

Ну и медленно тянулось время в тот осенний день! Как долго до встречи с товарищами! Низкое солнце еще пригревало, и в щелях стен самозабвенно звенели сверчки.

Решил заглянуть на погост — сейчас мне лучше с мертвыми время провести, чем с живыми. В тишине посижу на скамейке, подумаю о суете всего, за чем люди гонятся, что жаждут заполучить, чем завладеть… Я выбрал замшелую каменную плиту, сюда давно никто не заглядывал, не приводил могилку в порядок. Может, все поумирали? В такое место никто не придет неожиданно, не станет допрашивать, что мне здесь нужно, не приходился ли я коллегой их деду.

Между рыжими каштанами дремали памятники, бюсты генералов, вождей с гордо закинутой головой и зелеными усами плесени. А в этот день золотой березовый лист украсил их орденом осени.

Грустно клонились долу женские фигуры, младенцы с отбитыми крылышками тщетно пытались взлететь — их босые ножки вросли в камень, а плющ с листьями, словно вырезанными из кожи, обвил их и накрепко привязал к месту.

Порой теплый благоуханный ветерок с терпким запахом увядающей листвы, что пышным покровом укутала землю, будил ропот в кронах деревьев. Лопнула колючая кожурка, и пестрый каштан покатился к моим ногам, словно кто-то бросил его из укрытия, чтобы привлечь мое внимание.

И тогда прозвучал едва слышный зов трубы, далекий сигнал, я склонил голову, пытаясь уловить, откуда доносится звук — из-за стен, где искрится низкое солнце, или из-за розоватого облака, бросающего холодную тень?

Наконец я увидел: на военном барабане и перекрещенных стволах пушек стоит бронзовый капрал Марцин Типун, петух-герой. Отец Эпикура! Старый воин, отдавший жизнь за Виолинку…

Я привстал, взволнованный воспоминаниями. Значит, здесь у капрала символическая могила… Сюда приходили дети — могила усыпана букетами полевых цветов. Уволенный из армии, он не перестал быть солдатом. Спас два соседних государства от войны. Не играет ли он сегодня, в теплом дыхании ветра, тревогу? Сигнал чуть слышнее комариного звона? Не призывает ли он меня твердо идти тем путем, с которого потихоньку сошло столько людей ради собственной выгоды и барышей?

— Играй громче, капрал! — шепнул я. — Пора пробудить в сердцах блаблаков готовность к самопожертвованию! Пора напомнить великие деяния предков! Уверяю тебя, твой сын Эпикур — достойный тебя наследник!

В этот миг взорвалась разноголосица труб, мерно бил барабан — мелодия траурного марша огласила кладбище. Оркестр провожал умершего, по центральной аллее тянулась погребальная процессия. Блестели медные инструменты, музыканты шествовали, замирая на каждом шагу, словно на последнем.

Гроб несли на плечах, среди провожающих я узнал нескольких сыщиков. Неужели хоронят Директора? Я решился спросить, хоть и рисковал; ну да ладно, если меня кто узнает, скроюсь среди памятников, притаюсь в лабиринте аллеек, здесь меня не схватят.

В конце процессии шел один из тех, что обыскивали меня в последний раз, при упоминании о знакомстве с Директором он приветствовал меня как доброго приятеля.

— Кого хоронят?

— Да один советник получил взятку и дома один-одинешенек сожрал четверть теленка, лишь бы ни с кем не делиться, а телятина, впрочем превкусно приготовленная его женушкой, нафаршировала его так плотно, что выдавила душу вон… Провожаем только до ворот в стене, сегодня усиленный контроль. У тебя сегодня дел много, иди с ними на новое кладбище… Тебя не знают. Тебе проще, — просил он.