На веки вечные. Дилогия

– Он же потерял руку, – негромко сказал Олаф.

– Да, правую, теперь ему нечем метать ножи. А пустой рукав его замечательной ливреи теперь заправлен за ремень. Левой рукой он открывает и закрывает двери перед нашими хозяевами. Как автомат – открыл, закрыл… И за это он получает свои гроши. Его выпотрошили, Олаф! От него ничего не осталось!

– Кстати, вот, – Олаф достал из внутреннего кармана бутылку коньяка. – Французский.

Гюнтер брезгливо поморщился.

– Ну да, как теперь выясняется, мы и французам проиграли войну… Теперь и они нас судят.

Мгновение поколебавшись, Гюнтер протянул руку и буквально выхватил бутылку из рук Олафа. Вытащив пробку, тут же принялся жадно пить. Кадык его ходил ходуном, коньяк растекался по подбородку, тек по волосатой шее на грудь. Олаф брезгливо отвел глаза. Когда он снова посмотрел на Гюнтера, по лицу того гуляла пьяная усмешка.

– Как ваш план? – быстро спросил Олаф. – Помнишь, ты рассказывал про захват заложников во Дворце юстиции?

– Наш план? А тебе-то он зачем, а?.. А впрочем, какая разница! На днях идем на штурм! – Гюнтер победно поднял руку с бутылкой.

– Ты не в таком состоянии, чтобы идти на серьезное дело, Гюнтер, – серьезно сказал Олаф.

– Зато умирать в таком состоянии самый раз.

– Но стоит ли умирать, если война кончена?

– У тебя есть другие предложения?

– Жить. И бороться. Но по-другому.

– Зачем ты пришел, Олаф? – вдруг совершенно трезвым голосом поинтересовался Гюнтер. – Тебе что-то надо… Но что я могу тебе дать, кроме воспоминаний о том, какими мы были?

– Я хочу, чтобы ты отменил операцию.

– Поздно, – махнул рукой Гюнтер. – Дай зачем?

– Слушай, Гюнтер, кого вы собираетесь спасать? Ради кого хотите рисковать жизнью? Я вижу этих людей на скамье подсудимых каждый день и все время думаю: как мы могли подчиняться этим ничтожествам?!. Они уже разрушены, уже изъедены червями, но изо всех оставшихся жалких сил цепляются за свою жизнь. И больше ни о чем не думают. Даже если вы освободите несколько человек, они ни на что не способны!..

– Но ведь ты же защищаешь их там, во Дворце юстиции? Ты же адвокат!

– Я защищаю не их, а Германию и немцев. Я старюсь отделить их от Германии и немцев.

Гюнтер опять основательно приложился к бутылке, и Олафу вдруг показалось, что он не пьянеет, а наоборот, становится как будто трезвее.

– Ты думаешь я не понимаю, что такое Гесс и Кальтенбруннер? – сплюнул он прямо на пол. – Но я не остановлю операцию, Олаф.

– Но почему?

– Не могу. Потому что эти ребята, которым я согласился помочь, Гизела и ее друзья, они не откажутся… Гизела была в «Гитлерюгенде», она – blitzmadchen.

– Из девочек, которых специально обучали стрельбе из скорострельного оружия. Причем по живым мишеням…

– Вот именно. Так что отговорить ее мне не удастся… Они до сих пор верят в фюрера… А если я попробую приказать ей ничего не предпринимать, она просто пристрелит меня. У них горят глаза, Олаф, как горели они когда-то у нас с тобой. Они мечтают пожертвовать собой, и смерть их не пугает. Мне даже кажется, что они просто сами хотят умереть, видя, что происходит вокруг. Бедные дети!

Олаф встал, прошелся по подвалу, зло пнул оказавшуюся под ногой пустую бутылку.

– Есть другой выход, – наконец, сказал он. – Их можно спасти от ненужной никому гибели.

– Как?

– Сдать американцам.

Гюнтер в изумлении уставился на него.

– Да-да, и не смотри на меня как на предателя. Американцы их просто арестуют на какое-то время, и жизнь их будет в безопасности… Я думаю, они отсидят совсем немного и их выпустят – их просто не в чем будет обвинить. Ведь они пока ничего не успели сделать.

– А какую судьбу ты приготовил мне?

Гюнтер смотрел на друга мертвыми, застывшими глазами.

– Ты тоже можешь сдаться американцам. Если для тебя это не выход, можешь уехать из Нюрнберга, оставив мне адреса и список группы.

– Понятно. Все-таки предать…

– Спасти, Гюнтер! Спасти молодых немцев, которые могут погибнуть из-за каких-то жалких старых пердунов, которые наложили в штаны от страха! Если ты этого не сделаешь, они, эти немецкие мальчики и девочки, будут убиты. Ты сам это прекрасно понимаешь. А так они смогут жить! Ты же сам говоришь, что они еще совсем молодые. После всех жертв, что понесла Германия, молодым немцам надо жить!

– Ты веришь в то, что говоришь, Олаф? – задумчиво спросил Гюнтер. – Только не ври мне. Вспомни, кем я был для тебя, а ты для меня.

– Да, Гюнтер, я говорю тебе правду.

– Это хорошо. Но ты же знаешь меня, друг. Ты же знаешь, что я не могу это сделать. Что бы ты ни сказал!

– Подумай, Гюнтер! Подумай! Это говорю тебе я, Олаф Тодт!

– А там, наверху, – Гюнтер ткнул в потолок, – уже стоят джипы с американцами?

– Там никого нет. Я пришел один. Можешь пойти и проверить.

– Ну что ж, спасибо на этом.

Гюнтер взял лист бумаги, карандаш и что-то быстро написал.

Закончив писать, он неожиданно достал из-под подушки пистолет. Улыбаясь, посмотрел на Олафа.

– Мы были крепкими ребятами, а, Олаф? Сильными и смелыми…

Олаф, напряженный, готовый ко всему, кивнул. Он понимал, что совершенно не представляет, что у Гюнтера на уме. У него тоже был пистолет, но он знал, что не успеет его выхватить – Гюнтер, если захочет, опередит его…

– Только мы поверили не тем людям. Но ведь других не было. Вот в чем наша трагедия, Олаф, других не было. Был только Гитлер и никого больше…

– Так что ты решил? – сглотнув комок в горле, спросил Олаф.

– Не надо делать то, что ты не должен делать, – покачал головой Гюнтер. – Все равно, ничего хорошего не выйдет. Запомни это, Олаф. А чтобы ты не забыл мой совет, я сделаю вот что…

В одно мгновенье Гюнтер поднес пистолет к виску и выстрелил.

Олаф машинально отшатнулся назад, затем бросился к другу и схватил его обмякшее тело. Он был мертв. Олаф нагнулся и поднял упавший на пол лист бумаги. На нем были написаны несколько адресов и фамилий.