На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

И снова на горизонте возник капитан Рошков. Для встречи с ним меня отправили в камеру для допросов. Там мне пришлось прочитать документ, составленный на русском языке. Это поставило меня в довольно затруднительное положение, поскольку хотя я мог говорить на этом языке, но совершенно не умел читать, поэтому мне пришлось воспринимать на веру все то, что он зачитывал мне оттуда. Капитан заверил меня, что с меня сняли обвинение в принадлежности к воинской части из черного списка. Все, что мне теперь инкриминировали, было обвинение в «намеренном членовредительстве». А за это должно было полагаться лишь незначительное наказание. Однако, продолжал капитан, если я откажусь подписать принесенные им документы, мне предъявят гораздо более серьезные обвинения.

— Какие, например? — спросил я.

— Лучше подписывай, — настаивал капитан, — это не твое дело — задавать вопросы.

— И все-таки, какие, например? — повторил я.

— Ну, например, нанесение побоев военнослужащим Красной армии.

Я стал колебаться. Значит, он знает, что произошло в Вадине? Или просто догадывается? А может быть, он просто хочет сам придумать для меня подходящую статью? Так же как ему удалось выпустить из меня кровь, которая в тот раз запачкала ему мундир на первом допросе.

Он увидел мои колебания и снова попытался надавить на меня.

— Я дам тебе тридцать секунд на раздумья. И если на этом документе не появится твоя подпись, с тобой все будет кончено. Ты понимаешь? Капут.

— Вы можете дать слово, что здесь ничего не говорится о 12-й танковой дивизии?

— Я уже сказал тебе. Ничего.

— Как я могу вам верить?

— У тебя нет выбора. И я уже сказал тебе, — вдруг закричал он, — перестань задавать вопросы! Ты что, сомневаешься в моих словах?

— Я теперь во всем сомневаюсь, — ответил я, — черное или белое, правильно или неправильно. Давайте ручку.

Презирая себя за свою слабость, я все подписал.

В отличие от многих немцев, живших при нацистском режиме, я никогда не имел ничего против евреев. Но Рошков был именно тем евреем, из-за которых, в конце концов, и начались преследования его народа по расовому признаку. Его черты лица все еще продолжают являться ко мне в ночных кошмарах. Но я ненавидел его не за расовую принадлежность. Я всегда считал необходимым отдать дань уважения тем врачам-евреям, которые часто делали все возможное, чтобы помочь нам, немцам. Позже, отбывая наказание, мне снова и снова приходилось встречать таких людей, и я не чувствую к ним ничего, кроме уважения и благодарности. Что касается Рошкова, то дай бог ему навсегда переусердствовать со слабительным!

В день, когда я должен был предстать перед трибуналом для военных преступников, меня посадили в один из тех пресловутых закрытых вагонов, которые мы называли между собой «зеленая Минна», и вместе с еще семью заключенными и восемью охранниками куда-то повезли. Меры предосторожности поражали своей строгостью. Каково же было наше удивление, когда мы с облегчением обнаружили, что весь путь был не более полукилометра. Вместе со мной перевозили еще двух немцев; остальные были русские мужчины и женщины, все гражданские. Один из них успел поведать мне свою историю. Он был женат, имел троих детей и работал плотником в колхозе. Того, что ему удавалось ежемесячно зарабатывать, по его словам, не хватало даже для того, чтобы купить достаточно хлеба, чтобы семья не голодала. Ночью его поймал и сдал в милицию ночной сторож на картофельном поле, откуда он пытался вынести ведро картошки. В тот же день я узнал конец той истории: восемь лет в Сибири.

Когда я оказался в суде, выяснилось, что я совершенно напрасно полагал себя каким-то самым опасным преступником из всех присутствующих. Мой случай вовсе не был чем-то исключительным, как можно было предположить исходя из количества охраны. К тому же сама атмосфера в суде была далеко от взволнованной драмы. Сами офицеры, засевшие в суде, имевшие незначительные воинские звания, казались какими-то нерешительными, иногда они откровенно не знали, как поступить. Эти офицеры на скамейке напротив явно испытывали сложности с моим делом. Один из них сказал, что лежавшие перед ним документы ничего не доказывают. Второй заметил, что там есть моя подпись, однако мои слова, приведенные выше, вовсе не являются признанием в преступлении. Наконец, третий признался, что ничего не понимает в моем деле от начала и до конца. Они зевали и почесывали головы. Когда председатель начал задавать мне вопросы, мне было довольно сложно отвечать на них, так как иногда я имел лишь весьма приблизительное представление о том, что он имеет в виду. Я попытался воспользоваться случаем и рассказать, как со мной обращались на допросах, однако мне тут же приказали замолчать.

Суд удалился на десять минут. По возвращении в зал суда председатель тут же объявил приговор.

— Десять лет, — громко проговорил он. — Вы можете обратиться с апелляцией в течение семидесяти двух часов. Следующий!

Десять лет в Сибири! Я все еще не мог понять, в чем же меня обвиняют, да и сам суд, казалось, не мог разобраться с моим делом. Может быть, они просто положили в шляпу листочки с цифрами от одного до двадцати пяти и мне досталась цифра десять?

— Я буду жаловаться, — сумел проговорить я. Мои плечи поникли, ноги подкашивались.

Все на той же «зеленой Минне» меня отвезли обратно в камеру номер 68, где тем же вечером капитан Рошков нанес мне последний визит. Когда дверь в камеру распахнулась и в проеме возникла его безобразная фигура, я чуть не подпрыгнул на своей койке. Мы тут же обменялись откровенно ненавидящими взглядами.

— Ваша жалоба отклонена, — объявил он, и дверь за ним с лязгом закрылась.

Глава 18 В СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЕ

Теперь я стал настоящим преступником: ведь мою апелляцию отклонили. Из «американского» корпуса меня перевели в блок, где содержались уголовные преступники. Число моих сокамерников выросло с двух до сорока трех. Первую ночь я провел в 15-й камере, где все прошло довольно спокойно. Однако утром нас всех вывели оттуда и распределили по другим камерам.

Поэтому мое настоящее знакомство с тюремной жизнью началось в камере номер 10. Я тщательно пересчитал число своих сокамерников, которых оказалось сто пять человек. В 15-й камере со мной сидели трое моих соотечественников, здесь же не оказалось ни одного. Мне пришлось жить в небольшом сообществе русских мужчин, разместившемся на площади примерно пятнадцать на двадцать метров. Большую часть времени обитатели камеры проводили лежа на полу или на дощатых нарах. Из 15-й камеры сюда перевели восемь человек, считая меня. Как только за конвоиром захлопнулась дверь, нам сразу же пришлось предстать перед бандитами, которым, похоже, было суждено сыграть значительную роль в моей жизни заключенного. Никому не позволили даже шагнуть вперед, пока нас не обыскали представители уголовной верхушки нашей камеры. Они сразу же отняли у нас сигареты, табак, еду, а также все из одежды, что пришлось им по вкусу. Те, кто вошел в камеру в добротном пальто или брюках, незаношенной обуви, сразу же лишились этого добра. Никакие протесты или мольбы во внимание не принимались. Лучше всего было сразу же, без всякого сопротивления отдать то, что от них требовали. В редких случаях кто-то пытался защитить свое имущество. Тогда вещи отнимались насильно, а сам их незадачливый хозяин становился объектом постоянных нападок и издевательств. Жаловаться надзирателям не имело смысла, так как они были заодно с бандитами. Я даже чувствовал к нашим надзирателям что-то вроде сочувствия, так как они не далеко ушли от нас. Их снабжали настолько скудно, что бедняги были вынуждены выпрашивать еду и сигареты у заключенных, а это означало, что они напрямую зависели от бандитов, которые обеспечивали им дополнительные пайки.

Такие абсурдные взаимоотношения процветали еще и потому, что в России родственникам заключенных было позволено передавать в тюрьму еду, молоко, табак и другие ценные для узников вещи. Посылки доставлялись на особый пост, где две женщины-надзирательницы занимались рассылкой их по камерам.

Когда стали осматривать меня, старший из уголовников спросил меня, не немец ли я. Услышав мой ответ, он сразу же указал мне на место на нарах рядом с собой, знаком указав какому-то русскому заключенному освободить место.

— Теперь это твое место, — объявил он мне громким голосом, чтобы вся камера могла его слышать. — Не позволяй никому из этих подонков пытаться отнять его у тебя.

После того как он произнес эту фразу, этот главарь уголовников оскалил зубы и обвел всех вокруг угрожающим взглядом, словно высматривая тех, кто осмелится ослушаться его. Это был мужчина небольшого роста, но крепкого телосложения; от него исходила какая-то скрытая мощь, будто от «карманного линкора» (обладая водоизмещением тяжелого крейсера, «карманные линкоры» германских ВМС («Дойчланд» (позже «Лютцов»), «Адмирал Шеер», «Адмирал граф Шпее») имели мощное артиллерийское вооружение — 6 280-мм орудий главного калибра, которые обычно были характерны для боевых кораблей другого уровня (линейных крейсеров и даже линкоров, таких как «Шарнхорст» и «Гнейзенау», имевших по 9 таких орудий главного калибра при вдвое большем водоизмещении). — Ред.). Конечно же никто не посмел принять вызов.