На все четыре стороны
Шрифт:
Словом, я проснулась с ужасным настроем и услышала отдаленный удар часов. Он-то меня и разбудил, но я не могла понять, сколько раз до этого отбили часы. Еще рано? Уже поздно?
— Два пробило, — раздался рядом едва слышный шепот. — Пора.
Я почувствовала, как Малгожата соскользнула с нар. В сонной тишине, прерываемой только тягостными вздохами наших сокамерниц, звонко клацнул по полу каблучок ее ночной туфли, и Малгожата, прошипев сквозь зубы свое любимое:
— Пся крев! — нагнулась и подхватила туфельки одной рукой. — Придется идти босиком, — прошептала она. — Ботинки возьми.
Я их уже подобрала, стояла наготове в одних чулках.
Малгожата коснулась меня, ощупала надетую на меня камизэльку, хмыкнула, подхватила с нар мой пыльник, лежавший
Это меня обескуражило, напугало. Я думала, что в соседнюю камеру нам придется красться под покровом темноты, а не идти по свету…
— Ничего, — прошептала Малгожата, словно прочитав мои мысли, — делать нечего, надо ухитряться. Стой, немного подождем.
Мы замерли, вслушиваясь в тишину. Судя по словам Малгожаты, за стеной сейчас офицеры, пробираясь через подкоп, покидали свою камеру, но ни звука Не было слышно. Впрочем, кто ж ударяется в бега с посвистом и гомоном? Кабы они уходили нашумев, коридор был бы уже полон красных, уже всех беглецов положили бы.
Тишина… Тишина… Почудилось мне или впрямь слышны по коридору крадущиеся шаги?
В ночи раздался удар часов. Один раз…
Если предыдущие удары означали два часа, значит, сейчас половина третьего! И в эту самую минуту — сердце мое чуть не выскочило! — Малгожата протянула мимо меня руку и тихо-тихо толкнула дверь. Я поразилась — она была не заперта! Кто мог открыть ее бесшумно? Ведь обычно ключ громко и противно скрежетал в замке… И я вспомнила коридорного надзирателя, который нынче приносил нам ужин. Забрав бачок, он долго ковырял ключом в скважине. Вот именно — ковырял, но не запер дверь, а только сделал вид, будто запирает ее! И весь вечер она была отворена, любая из наших сокамерниц могла это заметить и если не выйти, так выглянуть в коридор, но никому такая вызывающая наглость и в голову прийти не могла…
Только сейчас, только в эту минуту я вспомнила о наших подругах по несчастью, которых мы оставляли на милость палачей. Вспомнила — и невольно вцепилась в плечо Малгожаты.
Почувствовала в темноте, как она обернулась, увидела совсем рядом тревожный блеск ее глаз и шепнула:
— А другие?!
Ее волосы зашелестели по грубой ткани пыльника — я поняла, что Малгожата покачала головой. Ее шепот был почти неслышен, но я поняла каждое слово:
— Ничего не выйдет! Столько женщин — незаметно? Невозможно! Поднимется шум. А Тимофеева? Да она нарочно станет кричать, звать охрану. Она нас выдаст и погубит всех! И офицеров тоже. Ты этого хочешь? Нет? Тогда идем! Пора! Или остаешься?
Я тоже молча покачала головой в темноте и увидела, что дверная щель сделалась чуть шире — Малгожата сильнее толкнула толстую, тяжелую створку.
«Не отворяй больше — их разбудит свет!» — чуть не крикнула я, но в это время Малгожата, которая, конечно, обладала даром читать чужие мысли, перестала толкать дверь и ужом выскользнула в узехонькую щель.
— Швыдче! — донесся до меня ее шепот.
И я тоже ввинтилась в щель, которая была даже для меня, очень худой и плоской, тесновата, а уж как в нее умудрилась проскользнуть фигуристая Малгожата, я до сих пор понять не могу. Ну что ж, не зря говорят французы: «Le diable aide!» [11] .
11
Дьявол своим помогает! (Франц.)
Дверь за моей спиной бесшумно затворилась, но я какое-то мгновение стояла зажмурясь — так внезапен оказался выход из кромешной тьмы на свет. Малгожата схватила меня за руку и потянула, я открыла глаза и увидела рядом коридорного надзирателя — того самого, который приносил ужин. Это был низкорослый и необычайно широкоплечий человек с яркими голубыми глазами, но, поскольку у него были низкий лоб и не правильные черты, глаза еще больше усугубляли
его уродство. Он взглянул на меня только мельком, досадливо, будто на помеху, которую принужден терпеть, и на бегу схватил руку Малгожаты, поднес к губам… Каждое движение его выражало обожание и покорность, и даже я, невинная девица, которая была влюблена впервые в жизни, да и то — в человека, который находился далеко от меня, надежд на встречу с которым было мало, а точнее, никаких (к тому же он никогда не делал мне никаких авансов, между нами было только несколько слов и взглядов да тот час, который мы провели бок о бок, трясясь от холода и страха в склепе семьи Муратовых, молча, боясь лишнего молвить и почти не веря в удачу), словом, даже я, мало что понимающая в любви физической, ощутила жар желания, который исходил от этого невзрачного человека и был направлен на Малгожату. Он еле сдерживался, чтобы не схватить ее в объятия, однако она бросила строгий взгляд, качнула головой — и обуянный страстью поклонник вмиг превратился в безропотного раба.— Сюда! — тихо бросил он, останавливаясь перед тяжелой дверью, и потянул ее на себя. Она открылась без всяких ключей, и я поняла, что и здесь коридорным надзирателем во время раздачи ужина был проделан тот же фокус, что и с нашей камерой.
Вот так дела! Значит, нынче вечером и ночью целых две камеры были открыты, а заключенные об этом даже не подозревали!
Ну, и подозревали бы, ну, даже и знали бы — и что бы они могли сделать?!
— А теперь — милонга! — закричал хозяин дома, которого, как недавно узнала Алена, звали Терри Руаль.
Все вокруг радостно закричали, захлопали… Через Мгновение заиграла быстрая музыка — не то что-то бразильское, не то негритянское. Не самба, не ча-ча-ча, не джайв.., что-то незнакомое.
«Сальса, что ли? — мрачно подумала Алена. — Нет, не сальса…»
Пары выходили в круг и становились в довольно странную стойку: прижавшись друг к дружке плечами и далеко отставив ноги, так, что получалась как бы пирамидка. Это была стойка аргентинского танго, однако танго танцуется как танго, довольно медленно, тут же танцоры двигались в такт музыке с невообразимой, как показалось Алене, быстротой. Тела их оставались неподвижны, а ноги выделывали… Ну просто что-то немыслимое!
— Что это такое? — воскликнула Алена изумленно, и стоящая рядом Марина ответила:
— Милонга. Такой танец. Говорят, милонга — предшественница аргентинского танго. Париж помешался на милонге, разве вы не знаете? Так называется и танец, и сама вечеринка, где танцуют милонгу. И даже помещение, где проходит вечеринка-милонга. Ее танцуют и быстро, и медленно, это самая модная фишка. Даже сальсу потеснила. Свинг, твист и милонга — вот гвоздики, на которых сейчас держатся все les soirees de danse, танцевальные вечеринки.
— Вы что, посещаете танцевальные вечеринки? — удивилась Алена.
— Очень редко, — вздохнула Марина. — И, как правило, подпираю стеночку. Потому что из всех танцев знаю только вальс. А Морис вообще презирает танцы. Он говорит, что еще мальчиком видел, как Сильви бацала твист, и это на всю жизнь породило в нем отвращение к времяпрепровождению такого рода.
— А я обожаю танцевать, — вздохнула Алена. — Но вот такую штуку…
— Разрешите вас пригласить, мадам? — послышался за спиной знакомый голос, и вся стена светской сдержанности и невозмутимости, которую возводила вокруг себя Алена вот уже как минимум полчаса, с тех самых пор, как вернулась со зловещей виллы, рассыпалась не то что по кирпичикам, но вообще в пыль. У нее руки затряслись и голос пропал, она хотела сказать «нет» (вот так вот просто — нет, без всяких обязательных пардонов и реверансов), но губы ей не повиновались. Габриэль, видимо, был человек не слишком-то далекий: когда-то слышал, что молчание — знак согласия, ну и принял оцепенение Алены за самое явное согласие. Не успела она моргнуть, как он вытащил ее в круг танцующих. Не успела вздохнуть, как закинул ее левую руку себе на шею, не успела охнуть — правой обхватил под лопатками, стиснул ее правую ладонь в своей левой и пробормотал: