На всех фронтах

Целую неделю из-под снега извлекали тела убитых пехотинцев и танкистов. Нашли тело майора Хорина. Невдалеке застыл его сгоревший танк. Командир, видать, был ранен. Его тащили по снегу в овраг. Здесь танкисты приняли неравный бой и все погибли. Немцы поснимали с них одежду. Тела искололи штыками. Майору отрубили голову. Опознали его по татуировке на правой руке.

К месту неравного боя подогнали танк, погрузили на него павших, похоронили их в ближайшей деревне в братской могиле.

В морозной дымке заходило солнце. Снег казался красным даже там, где чернели пепелища. Кто-то проронил:

— …И от деревни осталось одно название — Снегири.

Горькое письмо предстояло писать матери друга. Ее единственный сын навсегда остался лежать в земле Подмосковья.

Тяжело терять друга, вдвойне тяжелее терять друга фронтового. Майор Хорин был для Павла не просто другом — он учил воевать. «Считай, Паша, — повторял он, — на войне без математики как без боеприпасов…»

Много лет спустя, занимаясь военной наукой, генерал Гудзь понял эти слова как завещание: за каждый просчет командира страна расплачивалась кровью своих солдат.

ПЕРВОЕ РАНЕНИЕ

Уже две недели как Донской и Сталинградский фронты замкнули кольцо окружения, а напряжение битвы не ослабевало.

Мало оказалось окружить. Нужно было раздавить группировку Паулюса. На лезвие немецких танковых клиньев наше командование бросало танковые полки и бригады.

Командующий двадцать четвертой армией собрал командиров танковых полков и их заместителей (к этому времени Павел Гудзь был уже майором, заместителем командира восьмого отдельного гвардейского танкового полка прорыва). Командарм сказал:

— Скоро мы вас введем в бой. Вы знаете: немец силен танками. Прошу, выбивайте их. Чем больше, тем лучше для Сталинграда.

Разъезжались по частям командиры с надеждой, что пришел конец ожиданию боя. Ожидание было тягостным, с каждым днем невыносимей. По этому поводу командир полка майор Разрядов горестно шутил:

— Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. И все это худшее, оказывается, приготовлено для нас.

— Ожидание кончилось, — ответил Гудзь, — догонять не придется. Немец пошел остервенелый.

— Да, не из трусливых, — согласился командир полка. — И все же догонять будем. К тому идет. Упустим такую победу — нас не простят не только Верховный, но и потомки.

Разрядов был прав. Еще не так давно, когда майор Гудзь формировал полк, танкисты укреплялись в мысли, что там, под Сталинградом, они сделают больше, чем под Москвой.

Вернувшись в полк, они узнали горькую весть: накануне на танковый клин, нацеленный на Сталинград, был брошен шестнадцатый танковый корпус. За сутки встречного боя от корпуса практически ничего не осталось. Майор Разрядов — высохший от холода и забот, думая о скором предстоящем бое, выронил:

— Сгорел корпус.

Это не полк, не одна сотня танков. Над необъятной сталинградской степью всю ночь полыхало зарево пожаров. В двадцати-тридцати километрах от дислокации восьмого отдельного гвардейского танкового полка прорыва полыхали танки, наши и немецкие.

На далекое зарево сурово смотрели танкисты. Друг с другом говорили мало. Все жили близким боем. Никто не спал. В том нервном возбуждении было не до сна.

Перед рассветом в полк приехал командующий бронетанковыми войсками армии полковник Чернобай. Он взял с собой на рекогносцировку майора Разрядова.

— А вы, товарищ Гудзь, ведите полк следом, — сказал заместителю командира полка и добавил: — Будьте в готовности к атаке.

На рассвете полк проходил по вчерашнему полю боя. Как древние языческие памятники, пестрели закопченные остовы танков. Их было так много, что невольно закрадывалась мысль: какими же надо быть людьми, чтобы устоять перед океаном огня, устоять и не дрогнуть, сгореть, но не отступить!

На коротком привале майор Гудзь с группой офицеров штаба подошел к тридцатьчетверке, вчера принявшей на себя удар. Пламя на броне съело всю краску,, жалюзи оплавились. Огонь, конечно, проник и внутрь танка. Но почему же тогда танк не взорвался? Достаточно детонировать одному снаряду, пусть даже бронебойному. Гудзь поднялся на танк, заглянул в темный овал верхнего люка, посветил фонариком. Да, огонь никого и ничего не пощадил. Экипаж не покинул танк, от всех четверых остался только пепел.

— Удивительно, что машину не разворотило, — произнес кто-то.

Гудзь тихо ответил:

— Ничего удивительного. Экипаж расстрелял все боеприпасы.

И люди посмотрели вперед, туда, куда указывал замерший ствол танковой пушки. На склоне оврага стояли, словно споткнувшись, немецкие танки. Вокруг, как гигантские оспины, виднелись воронки. Сгоревшие немецкие танки в своей угрюмой каменной неподвижности были так похожи на те, которые Гудзь со своим экипажем остановил под Москвой.

Жалко было неизвестных ребят. Может, это был их первый бой, он же стал и последним. Боевая жизнь танка и боевая жизнь экипажа, судя по характеру дуэли, вместилась в несколько минут. Но для этого быстротечного боя требовались годы, а то и десятилетия подготовки.

Где-то в городках и селах рождались мальчишки, росли-вырастали, садились за парты, учили таблицу умножения, восхищались смелостью Владимира Дубровского, переживали трудную одиссею Григория Мелехова, радовались триумфу чкаловских перелетов, влюблялись в школьных подруг и в грозу переплывали бушующую Волгу или ночной Днепр. И все это для того, чтобы потом, когда потребуется, стать солдатом и встретить свой звездный час — свои десять-пятнадцать минут боя — на крыльях мужества.

Такое красивое поэтическое сравнение пришло Павлу не случайно. В те декабрьские дни сорок второго года в их полк привезли много писем от школьников. Ребята просили красноармейцев не выпускать фашистов из сталинградского кольца окружения. При этом они ссылались на Пушкина, Лермонтова, Шолохова, Николая Островского. Великие писатели верили в свой народ. Ребята верили в свою родную Красную Армию.

Тогда, в морозное декабрьское утро, срочная радиограмма отвлекла майора Гудзя от раздумий. Смысл радиограммы был таков: в связи с тем что майор Разрядов не сможет своевременно возвратиться в полк, майору Гудзю надлежало возглавить ввод в бой двух танковых полков — пятого и восьмого.

Танковая атака в открытой, продутой ветрами степи — бой не из легких. Вместо лесов и перелесков балки и овраги. Словно клиньями, они рассекали вытянутый в линию по фронту поток машин.

За спиной всходило багровое, прикрытое копотью солнце, оно скупо освещало гребни высот, откуда уже била вражеская артиллерия.

Вводя батальоны в бой, майор Гудзь понимал, что немец под Сталинградом уже не тот, что был под Москвой, тот — самоуверенный и напористый, этот — фанатичный и осмотрительный. Стальной хваткой немец вцепился в гребни высот, сбить его было невозможно, только по мертвым могли пройти наши танки.

Обоим полкам дорого доставался каждый метр сталинградской степи. Осмотрительность немцев была поразительной: они били только по тем танкам, которые выходили на дальность прямого выстрела и подставляли свои борта под стволы пушек.