На языке эльфов

Мимо меня студенты. Вперед – назад – по диагонали. Ворчат. Я им мешаюсь. А они мне – нет. От них столько запахов, среди них столько цветов, а над головой – по-прежнему искусственное небо.

Телефон наверняка у тебя. Заберу потом. Еще немного.

Двери гремят и выплевывают. Воздух в объятия, сжимает крепко, успокаивает. Холодно. Зато дышу. Если планета может, я – подавно.

Дезориентированные хлопья вяло танцуют от стены к стене, словно под чем-то психотропным. На фоне неба почти не видно. Я задираю голову – мне легче. Небо серое. Грязное. Вымазанное. Далекое, постоянное, вечное.

– Не круто посреди дороги стоять, Эльф.

Кто-то бросает безобидно, звуча трелью совсем близко, но потом звук лопается – пропадает за дверями.

Мне не хватает песни. Тишины. Закрываю уши ладонями, вжимаю оставшийся наушник до боли. Так легче. Так тише.

Так безопаснее.

5

Звонок шуршит из-под ладоней.

Я прихожу в себя, когда двор пустеет. Остаются только пьяные хлопья и колючий январский ветер. Убираю руки от лица и обнимаю себя за плечи – ладони приятно тонут в ворсистой малиновой ткани.

– Замерз?

Пьяные хлопья, ветер и ты. Упрямый, дотошный самодур. Сколько опять стоял, смотрел?

– Давай зайдем внутрь, – просишь совсем негромко.

– Иди.

– Я хочу с тобой.

Ты что, не в курсе, что желание – только вспышка, Чон Чоннэ?

– А я с тобой – нет.

Не хочу грубить, но, наверное, получается.

Глазами – в небо, ушами здесь – на земле. Прислушиваюсь, жду, когда шаги начнут отдаляться, как загремит дверь и спрячет тебя в помещении. Дышу и жду. Уходи. Греми ставнями, бей резиной о мокрый асфальт.

Подошвы шуршат, шаркаешь. Только звуки вперед, ближе, рядом… Я машинально реагирую, когда засовываешь забытый смартфон в мой задний карман джинс и возвращаешь на законное место второй наушник.

Аккуратно, но все равно задеваешь мочку пальцами. Почему ты всегда прикасаешься ко мне без разрешения?

– Каково было в Персии в одиннадцатом веке? – Встаешь рядом, руки в карманы джоггеров, и плечи вжимаешь, греешь самого себя. – Жарко?

Хватаюсь обеими руками за лямку рюкзака, как за что-то крепкое, вроде каната, который мне сбрасывает кто-то сверху – актом спасательной операции.

– Я помню только факты и события, – все не научусь молчать, когда ты спрашиваешь, – но не чувства, которые испытывал.

– Почему? – Ты смотришь вперед.

– Думаю, из-за фэа. – И я не буду. Отворачиваюсь. Впереди через метров тридцать дорога на фоне реки Чарльз и механические птицы низко-низко – к дождю со снегом? – Без хроа она не обладает эмоциями и чувствами. Когда умирает тело, с ним уходят все накопленные ощущения. Восстановить их нельзя.

– Фэа и как?

– Слишком много вопросов, Чоннэ.

Когда ты молчишь, я лучше слышу. Эти звуки шин и чьи-то очень далекие голоса. Зиму слышу. И, может, бормотания нетрезвеющих снежных хлопьев.

– Мне нравится, как ты произносишь мое имя.

А мне не нравится. Что я его произношу. И как. И что мне хочется произносить. И эти твои фразы. Глупые и дурные, а лезут в меня без спросу, вызывают… мурашки? Это же не от холода, я не намерен себя обманывать.

Кошмар… Я такой дуралей. Слишком удивлен самим собой, не замечаю, как начинаю качать головой: вторю своим возмущениям. А ты видишь все, ты все хочешь знать:

– О чем ты сейчас подумал?

О том, что ты меня погубишь.

– О смерти.

– Моей? – И улыбаешься. Я по голосу понимаю и вижу все тем же периферийным, как ты поворачиваешь ко мне голову.

– Своей.

Все еще слежу за шинами и механическими крыльями, генерируя быстро капитулирующий пар. А ты молчишь. Смотришь. У меня щека горит от давления твоих глаз. У меня все внутри горит.

От тебя.

Можешь сделать так, чтобы это прекратилось?

– Как долго ты был эльфом?

Не можешь. Упрямый. Тебе зачем-то все нужно знать. Неважно, что ли, что?

– Три с половиной века.

– Это не очень долго. Если сравнивать с твоим отцом.

– Верно, – киваю, чувствую, что рюкзак начинает съезжать, поудобнее забрасываю и снова цепляюсь обеими руками. – Совсем ничтожное число, которое я растягивал силой.

– Почему силой?

– Потому что остался один.

Один. Это не ноль. Но ближе к нему, чем все остальные.

– Что случилось с родителями?

– А что с ними обычно случается?

– Много чего, – спокойно принимаешь все мои словесные царапины.

– Верно. Вот и с моими случилось.

– Не хочешь говорить об этом?

Желание – только вспышка.

– Хочу, чтобы ты блеснул знаниями, Чон Чоннэ. – Через минуту может измениться. – Скажи мне, что такого значимого произошло в девяносто девятом году одиннадцатого века.

Ты, конечно, думаешь недолго. Ты, разумеется, знаешь правильный ответ:

– Первый крестовый поход.

Мне и не нужно помнить, что я чувствовал. Можно лишь пользоваться образами в голове: мечами, криками, огнем.

Умер Ибн Сина, мы ушли в Иерусалим.

Мы. У меня была очень красивая мать. С красивыми матерями размахивали не только мечами. У меня был очень решительный отец. Он убил мою красивую мать, а меня лишил сознания и спрятал. Когда я пришел в себя, у меня уже не было решительного отца.

– Неважно, эльф ты или человек. – Насколько мудр или сдержан. – Нам всем больно терять своих любимых.

Ты опять молчишь. Не отворачиваешься, а я пытаюсь не реагировать. Видеть птиц и рассматривать кусочки неба над рекой впереди.

– Как ты жил после их смерти?

А как остальные живут? Все живут? Или кто-то не может.

– Я не помню чувств, могу только сказать, как все было. Голые факты. Когда я о них говорю, кажется, что я хладнокровен.

– Что, если я все равно считаю, что ты самый чувствительный эльф, которого я знаю?

То ли подбадриваешь, то ли играешься.

– А ты знаешь много эльфов?

– Нет, – решительно так. – Но я читал Толкина.

Ох.

Снова машинально склоняю голову. И так же на рефлексах вздыхаю.