Чтение онлайн

ЖАНРЫ

На языке эльфов
Шрифт:

Я не готов тоже. Мне лучше, когда я вижу цвета и обдумываю все оттенки. Когда я один. Когда вокруг лес и моросящая сырость. Мне лучше, если отключена сотовая связь, если поет ветер в любом из жанров и коченеют от холода руки. Мне лучше, когда я смотрю вверх. Когда я оставлен в покое и не подвергаюсь настойчивому вниманию. Мне лучше, когда люди стоят ко мне пятками, спинами и затылками. Лучше, если идут от меня и прячутся за стенами. Когда люди отдельно. Мне лучше. Когда ты близко. Тоже.

Сегодня в наушниках «The Dream Within» Лары Фабиан.

Прямо внутри, прямо снаружи, в каждом слове и каждом звуке она на языке эльфов.

Прячу

руки в убежище карманов. Смотрю внутрь.

Футбольное поле принадлежит университету и огорожено каменными стенами с отдельными секторами и раздевалками. Твое излюбленное место – справа от главного входа, в тени навеса для второго этажа с сидячими местами. Ты встаешь там, проглоченный мраком. Теперь знаешь, что я тебя всегда замечаю. Слушаю, наблюдаю, чувствую.

В середине января ночи холодные, так что у тебя под курткой толстовка, на голове – темная шапка, а у дыхания алиби – серый пар изо рта. Сейчас не обязательно смотреть, чтобы знать.

Снега снова нет, и дороги влажные и сырые в ночной влаге, очень мало звуков, а у твоих громоздких кроссовок крикливые подошвы – выдают владельца с потрохами. Как только ты огибаешь здание библиотеки с выставочным залом и выходишь к открытому футбольному полю, я тебя всегда сразу слышу. Хоть ты и притормаживаешь, замедляя ход.

Я злюсь за то, что мне хочется улыбаться. Смотрю внутрь.

Луна – верховный бог ночи: всегда побеждает пару прожекторов, оставляемых на ночь. Я опускаю голову, чтобы проследить ее млечные тропы. Лучи растягиваются от самого-самого неба расчетливой тенью точной науки. Локомотивом сквозь зелень травы – играют в обман зрения, снабжают оттенками серебра.

Побуждают переливаться алмазной стружкой, рассыпанной отмерзшими пальцами лунных слуг.

Ты по-прежнему целая единица. Полиаморный.

Мне по-прежнему нужно подойти, предъявить, запретить, сказать. Не суйся.

И я бы сказал, осмелься ты подойти теперь. Здесь. Сейчас. Осмелься ты решить, будто имеешь право нарушать мое одиночество, коверкать мои прогулки, отнимать часы освобождения.

Ты знаешь, что я такое? Какой я большой и как много могу увидеть. Тебе говорили, что ты мал, пока мир велик? Они соврали. Ложь. True or false.

Песня начинается заново. Смотрю внутрь.

Впервые я увидел тебя на вечеринке у Дугласа Монтгомери, куда пошел один-единственный раз на первом курсе в конце зимнего семестра из чистого любопытства.

Дуглас – быстро пьянеющий студент Гарварда, который не обделен умом и высшим уровнем дипломатии. За нее и немного за успеваемость выпросил для себя один из президентских домов вместо обычной комнаты в общежитии, а мне всегда хотелось посмотреть хоть на один из них изнутри.

Ты, нарушитель моего порядка, пришел совсем поздно. Весь в снегу и высоких ботинках в стиле милитари. Я сразу тебя заметил. К тому времени уже успел досконально изучить дом и стоял у двери, собираясь уходить.

Дуглас поймал тебя прямо с порога, не дав толком разуться, указал большими пальцами себе за плечи и сказал: «там корейцы». Всем хорошо известно про три круга боли любого иностранного студента. TOEFL, SAT и Exchange: обмен горячих нервов и лопающихся в психозе килограмм на цифры, престиж и возможности.

Переезд в совершенно другую страну с иным менталитетом и языком – вначале часто ад и пламя, но со временем воды остывают, и дышать проще, и думать, и воспринимать.

Появляются люди. Берут под свои пушистые крылья, открывают двери, к которым доселе боязно было подходить, показывают тропы и вкладывают руки в чужие, расширяя линию горизонта.

Я был там и видел Ким Юнина с Пак Лиеном, вжавшихся в барную стойку на кухне с банками пива в обеих руках. У них не вязалось. Никто не мог сдвинуть этих двоих с места и обронить больше пары дежурных фраз. Они нуждались в чем-то… родном. В символике оставленного дома.

Все было решено, только когда к ним подошел кудрявый парень привычной для них азиатской внешности и плюхнулся на столешницу.

– Приветик, я Чоннэ, но все зовут меня Джей, и не пейте это пиво, оно позор американской нации.

Ты вложил в руки другое, покорил и навсегда к себе привязал. И дело, конечно, не в пиве. И не в национальной принадлежности. Она магнитит только вначале, дальше поле слабеет, и нужны другие причины оставаться рядом. Например, как с пивом. Ребята держали его в руках ради соответствий, из психологической необходимости сопричастности.

Я это знаю, и ты знаешь тоже.

Ты достаточно мудр и отзывчив, чтобы понимать, что поначалу лучше сделать вид, что не знаешь. А то скорлупа не треснет, а только затвердеет, и долго еще чужая страна будет казаться неприветливым дикобразом.

Я слушаю и вижу тебя уже долго. С того самого дня, когда, взглянув один раз, повременил с уходом, пошел следом на кухню и незаметно встал на пороге, чтобы узнать, как звучит твой голос.

Сейчас мне известно, что у тебя есть особый дар – чувствовать других и непременно их слушать. Думаю, это одна из причин, почему у тебя так много знакомых и тех, кого можно назвать друзьями. Там, здесь, повсюду.

Я больше не бываю на вечеринках, но уверен, с тобой здоровается почти каждый человек, пока протискиваешься в поисках выпивки или хозяина дома. Людей вокруг может быть очень много. Я это знаю точно. Как и причин, по которым они рядом. Или позади, или впереди. На все найдется ответ, нужно только искать.

Я ищу. Смотрю внутрь.

Человек слишком печется о жизни. Я насмотрелся и знаю, что именно это его и губит. Он бежит, чтобы выжить, будто нельзя остановиться подумать. Будто позади кто-то клацает зубами. Кто-то – это традиции, мнение, статус, затвердевшая глина нравов.

Человеку присуща особая энергия. Она сильная, она яростная, она не похожа на нашу. Люди умеют высасывать жизнь из самих себя и живут полумертвыми очень долго. А мы. Мы никогда так не умели. Никто не был способен бежать с улыбкой и заливаться смехом, в кислой радости воспевая то, что все еще живой, что в ногах силы, а в голове бриллианты опыта. Никому не удавалось игнорировать мироощущение в пользу еды, тепла и бьющегося сердца.

Мне подобные не радуются, что выжили. Мне подобные умирают, если не живут.

Я не завидую людям, но восхищаюсь тем, как долго они могут бежать, падать и вставать снова и снова, вгрызаясь в жизнь. А я рожден наизнанку уже очень давно. У меня по-людски не выходит.

За прожитые годы, по собственному желанию и ему супротив, я усвоил чрезмерно много вещей. И вместе с тем потерял желание посвящать в них кого-то еще и объясняться. Углубляться и рассказывать про особый тип эскапизма, к которому я склонен. Про любовь к краскам воздуха, ради которых вообще дышу.

Поделиться с друзьями: