На языке эльфов

– Как давно ты об этом знаешь?

Тихо, но смиренно.

Я вижу: этого стыдишься. Есть основания.

– Давно.

Твои блестящие глаза поднимаются от земли и теперь выше, снова к фигуре Джорджа Вашингтона.

Я чувствую, а потом оборачиваюсь. Чуть вперед – и могу коснуться носом смуглой в сумерках щеки. Она, наверное, холодная. И теплая тоже.

Вблизи ресницы у тебя пышные, как елочные иголки, – острые, а брови густые, открытые стараниями ветра. Мягкие, наверное, если провести пальцем.

– Из-за этого отказываешь?

Изо рта пар, и я смотрю на губы. Чуть обветренные, мокрые от слюны.

– Из-за твоих преследований? – Выдыхаю тоже. Теплый поток толкает тебя в щеку, побуждает обернуться. Я могу найти свое отражение у тебя в зрачках. – Нет.

– Тебя это не пугает?

– Ты меня не пугаешь.

– Я пытался так не делать. – Твой взгляд медленно поднимается к моим бровям, цепляет козырек кепки, и только после – снова к своему зеркалу в моих глазах. – Правда.

– Но?

Слышу, как ты дышишь. Вижу, как смотришь. Иначе чем на чудака в странных татуировках, бродящего по футбольному полю и срывающегося на бег, оттолкнувшись от трамплина собственных мыслей.

– Но я начинаю скучать по тебе.

Качаю головой.

– Это красиво. – И снова отворачиваюсь к шоссе. – Но это чушь.

– Один вопрос в день.

– Я сказал: нет.

– Слабо?

Голова поворачивается на возмущенных рефлексах. Глаза опять в плену вместе с отражением.

У тебя на губах легкая улыбка. И смотришь в меня так, что я в звездной луже уже не по щиколотки. По губы.

На которые ты не опускаешь взгляд. Держишь зрительным контактом намертво.

– Ты боишься, – сам удивляешься своим же словам. Как будто лампочка зажглась в тебе. Осенило, – что тоже можешь начать скучать по мне.

Есть банальный ответ-защита. «Не льсти себе». Но это как раз то, что тебе следует делать.

Потому что я уже.

– Неверно.

– Чем докажешь? – И, довольный собой, разворачиваешься ко мне грудью.

Все еще легко, но беззастенчиво улыбаешься. Побеждаешь.

Забыл, что, будь я другой породы, твои нездоровые преследования не вызвали бы ничего, кроме щекочущего страха и механической неприязни. Не будь я другой сути, другой расы, уже бежал бы от тебя прочь, едва завидев в тени.

– Ответами.

Не улыбайся так. Я же могу убежать. Пока ты меня окончательно не утопил. Пока я еще могу передвигать ногами. Хоть и с трудом.

– Можно, начну сейчас?

Ты, третьекурсник, выглядишь сейчас как ребенок. Это не желтизна фонарей и не теплые апельсины гирлянд. Ты сам… светишься.

Ну, давай, моя погибель.

– Такой, на который я смогу ответить коротко.

– Почему? Ты замерз?

– Это и есть вопрос?

– Нет. – И так мотаешь головой, что волосы закрывают брови и застревают в лабиринте ресниц.

И стоишь. Смотришь.

Хитрый.

– Я не мерзну, – поддаюсь.

– Я думал, не мерзнут оборотни.

– Это вопрос?

– Нет. – Ты снова улыбаешься. – Когда у тебя день рождения? Вот мой вопрос.

– Это так важно?

– Определенно. В этот день я буду будить тебя поцелуями и выполнять все твои приказы.

– Не будешь.

А руки погнули пару карт. Карты никогда не лгут.

– Окей. – Со всем согласен, наглец. – Так когда ты родился?

Ну, лови. Ты сам начал с этого вопроса.

– Семнадцатого августа тысяча первого.

– Тысяча… первого? – Морщишься. Думаешь. Как тебе думается? – Типа, нашей эры?

Улыбаешься. Не понимаешь.

Твои непослушные волосы привлекают внимание: машинально бросаю взгляд на вновь открытый лоб.

– Я же сказал, – отмечаю, как меняется образ и даже форма лица, – тебе не понравятся мои истории.

Тебе перестану нравиться я. Все лопнет скользким мыльным пузырем. Потому что это в вашей природе. Людской.

Непостоянные, полиаморные, эмоционально нестабильные иллюзионисты, чьи фокусы я знаю наизусть. И каждый могу разоблачить.

Следи за рукой, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей.

В конце спрошу,

где наперсток.

2

Ты наверняка слышал, как иностранные студенты говорят, что здесь все типично американское.

В первую очередь название. «Калифорния Дрим».

Широкие окна, красные диваны, серебристые столы. Почти во всю длину барная стойка, запах сладких коктейлей, жареных бургеров и сваренного кофе, обновляемого под людской гул и шипение мяса с открытой кухни.

Я не ем мясо, но люблю иногда приходить. Из-за ванилина. Им пахнет слоеная выпечка с ореховым кремом. Коктейль со вкусом сникерса пахнет сникерсом, и это моя любимая категория сладкого.

Вы уже на своих местах. Как всегда, у окна за последним в цепочке столом, рассчитанным на большую компанию.

Когда освобождается место позади вас, сажусь лицом, не привлекая особого внимания. Мне нет смысла себя прятать.

Сегодня кутаюсь в золотую кофту с косой молнией и капюшоном из искусственного меха. Не из соображений психологичной защиты. По крайней мере, не сегодня.

Я проснулся в половине десятого и, прежде чем прийти в закусочную, прогулялся вдоль реки Чарльз до центрального общественного парка. Телепортация из голубой краски мороза в желтую отапливаемого кафе закономерно щекочет кожу легким ознобом.

Греюсь черничным чаем и балуюсь запахом ванилина.

– Что ты думаешь по этому поводу? Юни? Юни!

Юни сидит ко мне лицом, но и смотреть не нужно, чтобы знать, как он кривится на слащавое уменьшительно-ласкательное и показательно отстраняется:

– Я думаю, что тебе нужно уменьшить количество парфюма, который ты выливаешь на себя по утрам.

– Ну, Юни-и-и, мне совершенно не хочется выражать свои мысли на бумаге, а вдруг их потом прочтет Мерлин!

Дакоте Каннин всегда удается быть выборочно невнимательной. Это один из тех завидных даров, который вручают феи при рождении.