На задворках галактики. Трилогия

— Видел. Но правда не много… Стоп, командир, ты чего это мне хочешь… сказать? — у Зимнева едва не сорвалось "втереть", но вовремя остановился. Всё–таки некоторые грани переступать нельзя. — По–твоему, вольногоры все такие трезвенники? Да бухают как черти! Сам же временами… прикладываешься.

— Х-хе! Зоркий глаз, блин, нашёлся… Зоркий, не подбитый… — Максим подавил просившийся смешок, не хотелось иронизировать. Обидчивый Вадим, в силу возраста поймет ещё что–нибудь не так. — Как черти, говоришь? Есть такое дело. На отдыхе, на привале, да в тылу, пока, например, я не вижу… Бывало, конечно, спьяну в атаку ходили, удаль молодецкую показать. Некоторые даже живыми остались…

— Эт когда такое было? Не помню.

— Давненько. В самом начале войны. В конце февраля, когда дивизию расширять захваченный морпехами плацдарм бросили. Высотка там одна была, сильно нас нервировала. Батальон её два раза безуспешно штурмовал. А в одной из рот офицеров не осталось. В роте парни все сплошь молодые, до четвертака, да лихие. Вечерком наклюкались втихаря, меру превысили. И решили отвагу показать, никого не поставив в известность. О трибунале никто из них не подумал. Так там, на той высоте, почти вся рота и осталась.

— Погоди, Макс… — поразился Вадим. — Чтоб вот так, по–глупому гибнуть! И там ещё кто–то живой остался?

— Повезло, наверное. Хотя я в везение не верю. Может, потому живым и остался…

— Так ты про себя что ли? — Зимнев обалдел. — Просто ты сказал, рота без офицеров осталась, вот я и…

— Угу. Ты забыл, что я не кадровый. Экзамен на прапора я уже потом сдал. А бой тот… Отчаянные мы были, но дурные. Я тогда в пять минут протрезвел. И то всё помню как–то смутно… Помню, выбили мы хаконов, потом их атаку выдержали. А потом к нам тринадцатая рота подошла. А на утро Бембетьев мне и другим морды набил.

— Из–за этого не пьёшь? В смысле, из–за высоты. Я не про Бембетьева.

— Я понял… Отчасти разве что. Говорю же, потребности нету.

— Ну не знаю, так и в дом скорби загреметь можно, если всё в себе носить. Я вот поговорил с тобой, водки тяпнул, и сразу как–то похорошело. Я и раньше положенные двести грамм брал, редко, конечно, но брал. Хоть в последствии блевал постоянно. А от одного запаха потом так замутит! Но чтоб вот так, душевно поговорить с кем–то… Стеснялся.

— Вот и не стесняйся больше. Меня не стесняйся. Плохого не посоветую, от дурного отговорю. А водка, Вадик, что мне водка… Хлебну иногда как снотворное, а не антистрессовое. Да и заразу всякую водка изводит.

— Не, Макс, не пойму. Штучки ваши вольногорские?

— Да какие штучки? Идет война. Я воин. Стало быть в своей стихии. Война закончится, займусь чем–нибудь другим. Путешествовать, к примеру, буду, — Масканин посмотрел куда–то вдаль. И мечтательно добавил: — С детства географией увлекался, да книжками про путешественников зачитывался… — вдруг лицо его стало жестким. — И уж точно никакими синдромами страдать не буду, как это любят обсасывать наши и забугорные интеллигенты. Буду жить без истерик и спать без кошмаров. Зимнев улыбнулся недоверчиво. И снова отхлебнув, скривился и просипел:

— Откуда такая уверенность?

— Корни, гены, воспитание. Не знаю. Отец же мой живёт нормально. Старший брат тоже, хоть и на костылях с последней арагонской пришёл. Зимнев задумался. И вдруг вспомнив что–то, спросил:

— Это правда, что ты в армию с шестнадцати п-пошел?

— Правда. Не до двадцати же балбесничать.

— А Чергинец у тебя к-комодом был?

— Брешет он, — Максим улыбнулся и аккуратненько изъял у начавшего резко хмелеть Вадима флягу, от греха подальше. Вон и язык вдруг заплетаться начал. Наблюёт ещё прямо тут, натощак ведь нахлебался и без закуси. — Трепло он. Чергинцу тогда семнадцать было. Кто б его отделённым в мирное–то время поставил? Это потом он на сверхсрочную остался. В унтер–офицерскую школу предложили, он и пошёл. Зимнев и впрямь начал косеть. А выпил–то от силы полтораста грамм.

— Так, Вадик, давай дуй, почавкать что–нибудь себе поищи. Заодно узнай, когда там кормёжка будет. Потом можешь подрыхнуть минут сорок–пятьдесят если новых приказов не будет.

— Понял, командир, — губы Зимнева растянулись в совершенно глупой улыбочке, — щас всё узнаем!

Оставшись в одиночестве, Масканин прошелся по искромсанному выбоинами и осколками бетону. Где–то впереди, в паре километров, все ещё продолжался бой. Батальон продолжал наступать. А сзади послышался нарастающий рокот двигателя. Знакомый звук. Кажется, кто–то топливом для БТРа разжился. Впрочем, ничего особенного, комбат гостей обещал, могли и они горючки подбросить, чтоб не на своих двоих добираться. Сам Аршеневский сейчас где–то впереди, а вот Негрескула свободно могла принести нелёгкая.

Размышляя об этом, Масканин шёл к траншеям. От нашествия начштаба он ничего хорошего не ждал, не то чтобы не любил его, просто должность у капитана такая. Да и дистанция опять же. Негрескул из старых кадров и выслугой лет Масканина вдвое превосходил. Умел капитан скороспелым поручикам и прапорщикам гайки завинтить.

Глава 7

Гости, прикатившие на БТРе, оказались хэвэбэшниками. В чистеньком стираном обмундировании, свежие. Не то что грязные, недавно вышедшие из боя егеря с посеревшими лицами. Высокий худой гауптманн, высоколобый с костистым лицом. И контрастирующий с ним не ростом, а комплекцией двухметровый верзила с погонами штабсфельдвебеля. Судя по нарукавной нашивке этого унтера, обозначавшей его должность батальонного старшины, верзила был всё–таки в чине гауптфельдвебеля. В таких нюансах, как и положено офицеру, Масканин разбирался. Оба были в полевой форме русской армии, которую носили все части ХВБ во избежание трагических случайностей. Однако знаки отличий носили свои, традиционные. Да награды, у кого они были, свои, исконные. Ещё одно отличие имелось у хаконских добровольцев — погоны и нашивки они носили и на бушлатах, в отличие от русских. А на рукавах обязательные шевроны с эмблемой ХВБ: тёмно–серые буквы готическим шрифтом на пурпурном поле.

Гауптманн на чистом русском отправил своего гауптфельдвебеля осмотреться поблизости. И безошибочно выделил среди находившихся вокруг егерей Масканина. Чутьё, видимо, у него было соответствующее. Ведь на замызганном бушлате Максима как раз никаких отличительных знаков не было. Разве что портупея офицерская, да и то эти портупеи у каждого второго унтера были.

— Капитан Ханеманн, — представился хаконец, протягивая руку.

Максим ответил на рукопожатие, невольно отметив про себя, как именно представился хэвэбэшник. Не хотелось, наверное, ему ляпать: "гауптманн Ханеманн". А может дело в самом звании, ведь русский капитан всё–таки не ровня капитанам других армий, где существовало три, реже четыре чина младших офицеров. У хаконцев, к примеру, лёйтнант, оберлёйтнант и гауптманн. Оберфенрих ещё был, как аналог русского прапорщика, но, однако не офицер. Поэтому гауптманна в русской армии принято было считать равным штабс–капитану.

— Поручик Масканин, командир роты.

— Офицер штаба бригады, — кивнул Ханеманн. — Прибыл взаимодействие налаживать. Через ваш участок пойдём, очищать путь вашим мотострелкам.

— Взаимодействие — это к командиру батальона. Или к начальнику штаба. Что вы, интересно, очищать будете? Мы уже вроде всё прочистили.

— Командованию виднее, поручик, вы не находите? — Ханеманн натянуто улыбнулся. — С подполковником Аршеневским я непременно поговорю. А сейчас хотел бы поговорить с пленными. Не проводите?

— Зачем это вам пленные, господин гауптманн? — насторожился Масканин.

— Не беспокойтесь, господин поручик, они, несомненно, ваши. Пообщаться с ними я бы хотел… э-э… на правах гостя. Всё дело в том… В полосе действия вашей дивизии замечена велгонская часть, о которой ранее не было сведений. Поэтому, я бы хотел в вашем присутствии поговорить с моими соотечественниками, может, узнаю что–нибудь.

— Эка невидаль, велгонцы, в рот им корягу… Наверняка заградители какие–нибудь. Ваши–то… — Максим проглотил просившийся эпитет, зачем по пустякам отношения портить с союзничком? — Ваши соотечественники не всегда проявляют чудеса стойкости. Слыхали, как пару месяцев назад целый полк сдался? Теперь велгонцев и на нашем фронте полно.