На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

– Может, и продешевил. Да только не нужно мне никаких мельниц. Вижу для себя утешение в восторгах искусства. Я смешной и жалкий человечек, но я не одинок, пока великие мужи прошлого укрепляют мой дух. Как-нибудь проживу…

Сергей Яковлевич решил сразу же отгородиться от этих разводных дрязг. «У меня свои дела, – рассуждал он. – Не разорваться же. Пусть разбираются сами».

Нарочно, чтобы его не трогали, Мышецкий на целых два дня укатил в степи, зарылся в душные ковыли. Не желая выделять себя, оделся попроще. Борисяк одолжил ему свои высоченные сапоги; в мятой дворянской фуражке и сюртучишке он больше походил на уездного землемера.

Кобзев из каких-то соображений отстранился от Мышецкого, выдвинув вместо себя на передний план старосту поселенцев – Федора Карпухина.

– Ты сам-то из каких краев? – спросил его Сергей Яковлевич однажды.

– Мы воронежские.

– Хлебороб, значит. Так, так… – Говорить как-то было не о чем. – А я, брат, в этом не разбираюсь. Однако вот видишь, взялся!

Он понял, что самопохвала здесь не уместна, и тут же поправился:

– Землю я отвоевал для вас – живите. А чего мне это стоило – один бог знает. Никогда не болел, а теперь вот здесь, – Мышецкий потер висок, – вот здесь ломит, брат…

Поселенцы жили тяжело, бедно и скучно, но была в их трудах какая-то здоровая сущность и любовь к земле. Копали они себе землянки, возводили мазанки из прутьев, обмазанных глиной. Но просторы степи уже начинали утомлять глаза своим однообразием. Хотелось видеть зелень, услышать пророческий лепет листвы. А скоро выпрямились у плетней первые тонконогие подсолнухи, на задворках – меж полями – пошел стрелять перьями гаолян, вывезенный кем-то из Маньчжурии.

В разговоре с Карпухиным Мышецкий поинтересовался:

– Как у вас тут, Федор, отношения с немцами на хуторах?

– Да неладно, ваше сиятельство.

– А что так?

– Изгиляются. Отойди девка от деревни – враз кобелить начинают. Дорог не признают наших. Шастают где хотят…

– Бей по зубам! – разрешил Мышецкий. – В дреколье бери! Я вас в обиду не дам… Но пуще глаза береги людей: чтобы ни один из них не удрал в батраки к немцам. Смотри мне!

Перед отъездом он все-таки повидал Кобзева:

– Иван Степанович, хотя вы избегаете меня, но я решил посоветоваться с вами по старой дружбе…

– С удовольствием выслушаю вас, князь.

– Плохо с жильем. А лесу на всех не хватит. Деньги свои из «фонда императора Александра III» я все-таки выколочу…

– Вы их продолжаете считать своими?

Сергей Яковлевич помялся в неуверенности:

– Не будем муссировать… Что, если попробовать возвести на участках двухэтажные бараки? Каждой семье – по одной связи. Ну, подогнать воду, отеплить их… Что вы скажете?

– Это несерьезно, князь. Фантазии и маниловщина!

Между этими людьми уже образовалась узкая трещинка, и Мышецкий вдруг сознательно ее расширил.

– Знаете, – сказал, – то, что простительно Влахопулову, то совсем…

– Понимаю! – отозвался Кобзев. – Но следует исходить из практических условий. Обычно опыт с фаланстерами на Руси кончался трагически. Вспомните хотя бы Буташевича-Петрашевского! Мужик-то – спалил его фаланстер…

Мышецкий быстро заговорил, возражая. Он упомянул о кооперативном поселке в Дончейстере и первой кооперативной табачной фабрике в Варшаве, о миланской гостинице и товариществе чернокожих в Африке, рассказал о лиге покупательниц в Нью-Йорке.

Но эти примеры Кобзева не убедили.

– Русский мужик, – ответил он, – приучен жить отдельным хозяйством. Со своим горшком, со своей печкой. Подобные эксперименты, князь, удобнее производить на просвещенном Западе! И русские народники давно это поняли: они создавали коммуны в Америке… Реформаторский зуд неуместен!

– Ну а если попробовать? – не унимался Мышецкий, где-то сильно уязвленный. – Поверьте: я далек от увлечений реформаторства, мне кажется просто удобным построить одну большую избу вместо сотни маленьких. Тем более что леса у меня нету!

– А пробовать вы решили… с насилием? – спросил Кобзев.

– Что значит – с насилием?

– Но мужик никогда не сумеет оценить благ коммунального общежития. Он еще не созрел для этого ни нравственно, ни социально.

Сергей Яковлевич раздраженно ответил:

– А мне плевать – созрел он или не созрел. Я сделаю им общественный сарай, и совесть моя будет спокойна. Вот он зимой околеет от холода с детишками – сам постучится в двери этого фаланстера, как вы его называете… Где я возьму для них леса? Мы бедны, как церковные крысы!

– Ладно, – согласился Кобзев. – Но удивляюсь я вам, Сергей Яковлевич…

– Чего же?

– Жить бы вам пораньше, когда можно было мудрить над крепостными что угодно, или…

– Или? – напомнил Мышецкий.

– Или жить позже, когда человечество само придет к мысли о преимуществах коммунального хозяйничания.

– К сожалению, я живу сейчас…

Сергей Яковлевич вернулся в Уренск, и его еще на вокзале поразил смрад, тяжелым облаком нависший над городом. Он вызвал Борисяка и спросил его – что это значит?

– Скот стали бить на салганах. Кишки сушат.

– Тьфу, ты, погань!

Он рассказал инспектору о своих замыслах постройки общественных бараков, и Борисяк бестрепетно одобрил. Мышецкий рассмеялся с облегчением.

– Между вами, Савва Кирилыч, – сказал он, – и господином Кобзевым есть какая-то разница. Хотя, как мне кажется, и навряд ли я ошибаюсь, вы одного поля ягода…

Борисяк долго молчал, потом спросил:

– С вами можно быть откровенным?

– Безусловно. Тем более – нас сейчас двое.

– Разница есть. И эта разница все обостряется…

– Вот как?

– Да. С тех пор, как Иван Степанович стал прислушиваться к меньшевикам, а я – к большевикам… Есть такой человек – Ульянов-Ленин!

– Читал, – сказал Мышецкий. – Это прекрасный статистик!

– Ну это вам кажется, князь, что Ленин только статистик…

На этом разговор и закончился. После чего Сергей Яковлевич поспешил встретиться с губернским жандармом:

– Здравствуйте, Аристид Карпович. Ну, как? Влахопулов закрепил приговор или нет?