На земле и на небе

— Пойдем, умоешься холодной водичкой.

Девочка взяла его за руку, отвела в ванную и ждала, пока Саня долго полоскал ладошки под струей воды. Потом, совсем как взрослая, она подала ему свое полотенце, и мальчик старательно вытер лицо и руки мягкой махровой тканью.

Весь вечер Ксения не отходила от своего друга, стараясь его развлечь. Она взяла с полки любимую книжку стихов Чуковского и с выражением стала читать:

Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит. Приходи к нему лечиться и корова, и волчица…

Санька тихо сидел рядом с подружкой, внимательно слушал, рассматривал картинки. Девочка без маминой помощи дочитала сказку до конца и закрыла книжку. Катерина была удивлена: либо Ксюша знала сказку наизусть, либо она, мать, даже не заметила, как ее дочка научилась читать. Но это она выяснит позже, подумала Катя и позвала детей ужинать.

Шура вернулась только дней через десять, поздно вечером, когда Катя уже уложила детей спать. Все то время, пока Шуры не было, Катя с Ксенией жили в ее квартире, чтобы Саньке не было так одиноко и чтобы он не чувствовал себя неуютно в другом месте. К тому же у Шуры был телефон, и она каждый вечер звонила сыну. Разговоры обычно бывали короткими, но Саня всегда ждал этих звонков и мог заснуть только после того, как слышал голос матери.

Разувшись и скинув пальто, Шура прошла на кухню и тяжело опустилась на стул.

— Катюш, — попросила она, — принеси кулек из прихожей, сил нет.

Катерина подняла валявшийся у порога пакет с изображением красотки, принесла на кухню и поставила на стул. — Что есть в печи — на стол мечи, — попыталась пошутить Шура, но губы так и не сложились в улыбку. Катя с удивлением извлекла из пакета плоскую бутылку бренди, пластиковую упаковку селедки, плитку шоколада и пачку печенья.

Шура, ни слова не говоря, развернула шоколад, поломала его на кусочки, отвинтила крышку бутылки и вопрошающе посмотрела на Катю.

— Чего застыла — давай рюмки, — приказала она.

Катя открыла створки буфета, но рюмок не нашла. Тогда она достала два стеклянных стакана с рисунками диснеевских персонажей и поставила на стол. Шура решительным движением налила темную жидкость в стаканы, одним махом выпила содержимое своего и опять налила:

— Давай, подруга, поддержи.

Катя сжала пальцами тонкие стенки стакана и нерешительно взглянула в напряженное лицо Шуры: оно было по-прежнему бледным.

Шура дождалась, пока Катерина поднесла к своим губам стакан, и только тогда взяла свой:

— Выпьем, Катюшка!

Она опять залпом проглотила жгучую жидкость, поперхнулась и закашлялась. Ее кашель резко перешел в рыдания, слезы градом покатились по щекам. Катя смотрела и не узнавала подругу. За неполный месяц та повзрослела больше чем на десять лет. Ее глаза утратили яркость бирюзы, губы потрескались, лицо осунулось. Только кожа осталась по-прежнему гладкой и чистой, бархатно-матовой. Страдание привнесло в ее облик что-то неуловимо притягательное, то, что отличает настоящую красавицу в толпе искусственных красоток.

Катя поставила на стол стакан и обняла подругу. Шура почувствовала ее тепло и участие и, казалось, полностью отдалась своему горю. «Славика больше нет» — эта догадка обожгла Катерину, и ей захотелось, так же как и Шуре, напиться, чтобы хоть как-то притупить острую боль.

— Все, Катюха, все закончилось, — как будто услышав ее мысли, подтвердила рыдающая женщина.

— Ничего, дорогая, надо жить дальше, — стараясь держаться, с трудом проговорила Катя, но и ее рыдания, подстегиваемые воспоминаниями, вырвались наружу.

Так и сидели они обнявшись — две одинокие молодые женщины. Постепенно рыдания стихли, слезы иссякли, и они еще долго сидели в тишине, тесно прижавшись друг к другу, слегка подрагивая от холода.

— У Славика пальчики шевелятся, — вдруг тихо прошептала Шура, горько улыбнулась, и слезы опять полились из ее покрасневших глаз.

— Какие пальчики? — Катя так резко встала, что Шура, покачнувшись, чуть не упала.

— На ножках пальчики шевелятся…

Шура достала из кармана большой мужской носовой платок, шумно высморкалась, подняла голову и широко улыбнулась. Ее глаза, опухшие от слез, покрасневшие, со слипшимися ресницами, опять излучали радость.

— Катюш, у тебя картошка есть? — вдруг спросила она и добавила, словно сама удивляясь своему голоду: — Страсть как есть охота!

Разогрев в микроволновке вчерашнее пюре, Катя выложила его горкой на тарелку. Шура тем временем вскрыла ножом селедку и, не вставая с места, выдвинула ящик стола и достала вилку.

Катя поставила перед ней тарелку и, подперев щеку кулачком, с удивлением смотрела на обратное превращение Шуры-женщины в Шуру-ребенка, жадно, со вкусом поглощающего простенькую пищу. Потом они ели приторно-сладкое кокосовое печенье, запивая его крепким чаем. Лицо Шуры порозовело, а щеки хоть и остались впалыми, но опять на них появился легкий румянец.

И она стала рассказывать. Слезы свои она уже выплакала, а теперь решила выплеснуть и слова, тяготившие ее по-детски не защищенную душу. Слова, налетая друг на друга, казалось, мешали ей, но она пробиралась, как сквозь чащу, раня себя, но постепенно выходя на свет из темноты отчаяния.

— Представляешь, я захожу, а у него руки трясутся, я опять в палату к мужикам. Что делать? Не хочу, чтобы он оперировал Славика. Ведь сделает что-нибудь не так своими трясучками.

— Шурочка, — остановила ее Катя, — давай по порядку, а то я ничего не понимаю. Славику сделали операцию?

— Да, сделали. И сейчас пальчики на ногах зашевелились, — значит, жить будет, ходить будет, любить будет…

— А какая травма у него была? — опять заставила ее сделать паузу Катерина.

— Я точно и не знаю… — Шура вздохнула. — На нем живого места не было. И сотрясение мозга, и ребра поломаны, и самое главное — позвоночник порушен.

— Значит, операция прошла удачно?

— Слава Богу!

Шура вздохнула и стыдливым жестом перекрестилась.

— Его завотделением оперировал? — спросила Катя.

— Нет-нет! — Шура решительно замотала головой. — Я к нему как-то утром зашла, а у него руки трясутся. Я как посмотрела на эти его трясучки, поняла — зарежет, а потом скажет, что сделал все что мог. А что он может, если руки его не слушаются?! Я тогда к мужикам, что уже выздоравливают. Спрашиваю, кто здесь еще оперирует. Ну назвали мне еще двоих хирургов «фифти-фифти».

— Это как?

— Это одна удачная операция на одну неудачную приходится. Те, кто выздоровел, говорят, что хороший процент, а кому не повезло, тот уже ничего не говорит, у того бирки к ногам привязаны.