На железном ветру

Северцев жил в одном из переулков рядом с площадью Италии в старом четырехэтажном доме с узким — в три окна — фасадом, будто сплющенным между более высокими соседними зданиями. «Каморка» его находилась в мансарде и представляла собой маленькую комнатку с очень скудной обстановкой: стол, покрытый зеленой скатертью, три стула, железная кровать, этажерка с книгами. Единственное окно выходило на круто падающую крышу, и перед ним лежала груда осыпавшейся битой черепицы. На этажерке Михаил заметил потрепанный томик «Тихого Дона» Шолохова, несколько старых номеров журнала «Огонек».

Северцев предложил гостю стул, сел сам. Затем наступило натянутое молчание. В ожидающем взгляде Северцева таилась ирония, казалось, хозяина забавляло затруднительное положение гостя. Михаилу стало ясно: начни он издалека — это лишь усилит недоверие к нему.

Выложил на стол сигареты.

— Закуривайте.

Северцев достал свою пачку. Оба нарочито медленно, чтобы не показать волнения, закурили. Михаил со вкусом затянулся и сказал, перейдя на русский язык:

— От Лоры Шамбиж я слышал, что вы не питаете вражды к Советскому Союзу и хотели бы возвратиться на родину. Это правда?

— Хм, а я, признаться, начинал думать, что вы такой же русский, как и француз, — без улыбки сказал Северцев, уйдя от прямого ответа.

— Вы ошиблись, я не так давно из Москвы.

— Обладаете дипломатическим иммунитетом?

— Почему это вас заботит?

— Уж очень смелы. А ведь я эмигрант, по-вашему, стало быть, белогвардеец. Со мной без иммунитета опасно.

— С белогвардейцем я и говорил бы по-иному, — для него иммунитет не помеха.

— Что верно, то верно. К какой же категории вы меня относите?

— К самой несчастной.

У Северцева дрогнули брови, лицо напряглось.

— Как вас понять?

— Не беспокойтесь, Антон, трусом вас не назову, но я мужества не вижу. Хотите вернуться на родину, а риска боитесь...

— Что? Я...

— Знаю, знаю, — выставив ладонь и как бы отметая все возражения, перебил Михаил. — Вы не побоялись завербоваться через Брандта в германскую разведку, не побоялись рассказать обо всем Лоре Шамбиж, а через нее и Эмилю Шамбижу, которого знали как преданного друга Советского Союза. Все это вы совершили. Так почему же боитесь сделать последний шаг, почему не доверяете мне? Будь я провокатор, я не тратил бы времени на разговоры, потому что знаю о вас достаточно, чтобы вас уничтожить.

Некоторое время Антон молчал, пальцы его машинально расправляли складки грязноватой зеленой скатерти. Когда он поднял на Михаила взгляд, в глазах его не было прежней отчужденности.

— Кто вы?

— Советский гражданин.

— Я хотел бы знать цель вашего приезда в Париж. Не думайте, что это праздное любопытство, — поспешил он заверить. — Для меня важно знать все: я не хочу быть слепым орудием в чьих-то руках. Если вы агент ОГПУ и приехали насчет Брандта, так и скажите.

— Да.

— Вот это другое дело.

Он улыбнулся впервые за время их разговора, в тоне его исчезла злая «колючесть», морщинка между бровей разгладилась, и теперь ему можно было дать не больше двадцати.

— Я должен вам помочь? — быстро спросил он.

— А у вас есть желание помочь? — вопросом на вопрос ответил Михаил.

— Назвался груздем — полезай в кузов. Так ведь?

— Знаете русские пословицы?

— Из книг больше, — пригладив ладонью волосы, сказал Северцев. — Эту, правда, отец часто повторял. Но сам хоть и назвался груздем, в кузов лезть не захотел.

— Он был дворянин?

— Да. Инженер. Статский советник. Ананий Сергеевич Северцев. Служил в Москве по ведомству путей сообщения. Я ведь москвич по рождению. Жили на Тверском бульваре. Мне пять лет исполнилось, когда увезли меня из Москвы. В восемнадцатом году. А памятник Пушкину помню... Смутно, конечно. Будто во сне видел...

О прошлом Северцев говорил подчеркнуто сухо, без выражения, будто читал отчет. Было ясно, что он старается не проявить чувств, возбуждаемых воспоминаниями, так как, по-видимому, не желает показаться своему новому знакомому человеком сентиментальным и недостаточно мужественным.

Вообще для уха Донцова его русская речь звучала непривычно, слишком «книжно», что ли. В интонациях ее не слышалось разговорной живости.

— Эмигрировали через Одессу, — продолжал Северцев. — Была у меня еще сестренка трех лет. Похоронили в Варне. Так сказать, на православной земле. В Париже отец долго не мог найти места. Все, что удалось привезти с собою, быстро прожили. Наконец, мой папа, инженер, статский советник и дворянин, устроился на железную дорогу проводником. Должность почти лакейская, но он утешал себя тем, что всякий труд служит ко благу общества. У матери от всех этих пертурбаций открылась скоротечная чахотка, на докторов денег не было. Умерла. Отец отдал меня в русскую школу-интернат. Сам стал попивать. Умер назад тому пять лет. Перед смертью признался мне, что несколько раз ходил в советское посольство, хлопотал о возвращении на Родину. Заставил меня поклясться, что я непременно вернусь в Россию, как только достигну совершеннолетия. В религию ударился старик перед кончиной. Я, говорил он, лишил тебя Родины и тем взял на душу великий грех. Ты должен искупить его, иначе во веки веков не будет моей душе прощенья. С той поры, собственно, по-настоящему-то и почувствовал я себя русским и стал думать о Советском Союзе, как о Родине. Что нам вбивали в головы в школе о большевиках, не буду пересказывать — сами понимаете. Но в Париже появились советские журналы, книги советских писателей. Их я стал читать, им и верил. Ну, сначала не то что верил, а хотел верить, хотел гордиться Родиной, не только прошлым ее, но и настоящим. Но здесь мысли свои приходится скрывать. Большинство моих сверстников, школьных товарищей, настроены по-другому. Дядя — брат матери — бывший офицер. У него разговор один — шомполами их, подлецов, да веревку на шею. То есть вам, большевикам.

— Это ясно, — кивнул Михаил. — Теперь о Брандте.

— Года два назад на одной вечеринке познакомился я с Юрием Ферро. Красивый парень, немного похож на Блока. Хорошо говорит, по-своему думает, не повторяет, как попугай, раз заученное. Этим он мне понравился. К тому же стихи пишет. Иногда печатается в газете «Возрождение». Даже вот запомнились строчки:

Сохраню святой любви ростки я. А когда мне выпадет счастливый фант Я приду к тебе, моя Россия, И вплету ромашки в аксельбант.

— Красноречиво, — сказал Михаил. — Он, что же, собирается прибыть в Россию в качестве жандарма или свитского офицера?

— Вы насчет аксельбанта? Да нет, он не монархист. Это так, для красоты слога. Ну и нашим, конечно, нравится — погоны, аксельбанты, темляки и прочие аксессуары. Изредка мы с ним встречались. Разговаривали. Он немножко не от мира сего, романтик, но парень порядочный. Помогал, чем мог, находил для меня раза три случайную работу. Сами понимаете, не очень-то приятно пользоваться дядиной добротой. Как-то осенью сидели мы в русском ресторанчике. Угощал, конечно, Юрка, — у меня в кармане, как всегда, вошь на аркане. Подают солянку с расстегаями, водку в запотевшем графинчике. Злость меня забрала... Понимаете: уязвленное самолюбие... Вот, говорю, кабы не проклятая революция, сидели бы мы сейчас с тобой у Тестева, угощал бы не ты меня, а я тебя, и был бы я не безработным с эмигрантским видом на жительство, а студентом Московского университета. Не чета, говорю, твоей нормальной школе, одни традиции чего стоят — Герцен, Бакунин, Грановский... И раньше у нас такие разговоры — мечтания происходили. Чего уж скрывать — завидовал я Юрке отчаянно...

— И в этой зависти не последнюю роль играла Лора Шамбиж?

— Да, она благоволила к Юрке — красавчик. Ну вот, он и говорит: «Могу устроить тебя в одно богоугодное заведение. Но заранее предупреждаю — дело опасное, боевое. Требуются туда люди-кремень, причем недолюбливающие большевиков. Ты, говорит, конечно, нигилист, но это, пожалуй, неплохо — в деле, которым ты будешь заниматься, трезвость и скептицизм тоже не на последнем счету».

Я заинтересовался, слово за слово, он открыл мне, что речь идет о разведывательной школе в Германии и о работе в Советском Союзе в пользу германской разведки. Признаться, в устах Юрия это прозвучало несерьезно — ведь я его считал всего лишь богемным романтиком. Но Юрка сказал правду.