Набат
Шрифт:
— Не понимаю, — пожал плечами Судских. — Сумароков никогда не числился в УСИ. Я даже незнаком с ним.
— Не числился, — подтвердил Зверев. — Он входил в спецгруппу Воливача.
— Еще веселее! — вовсе изумился Судских. — Он здесь?
— Нет, княже, — ответил Тишка. — Подумай, кто из сослуживцев знаком с Сумароковым и может оказаться здесь.
— Так-так, — перебирал в памяти имена Судских. — Спецгруппой командовал генерал-майор Лемтюгов. Нет ли его?
— Я знаю Лемтюгова, — вмешался Толик. — Борис Владимирович был жив и здоров до моей смерти, жил по соседству в Лозанне, но он
— Среднего роста, седой, нос горбинкой? Ключи на указательном пальце крутит? — уточнял Судских.
— Все сходится, Игорь Петрович, — подтвердил Толик.
Зверев кивнул и добавил:
— Он вышел в отставку накануне двухтысячного, а куда исчез, я не знаю.
— Веселые дела, — что-то вычислял Судских. — Тогда попробуем Хаустова. Он точно погиб во время путча.
Хаустов не появился.
— Стало быть, — резюмировал Тишка, — в списках Всевышнего пока не значится.
— Смотри, что делается, — удивлялся Судских. — Живые числятся мертвыми, а мертвые живыми. Давай, Тишка, майора Вешкина, бывшего адъютанта Воливача. Этот точно погиб в автомобильной катастрофе.
Майор появился сразу.
— Как дела, Вешкин? — без обиняков спросил Судских. Этого хмурого майора он уважал за расторопность, молчаливость, пытался сманить к себе.
— Наши дела, Игорь Петрович, как сажа бела, — он огляделся. — А знакомых лиц-то сколько!
Толик охнул, прикрывая ладонью рот. Судских заметил:
— Вы знакомы?
— Николай Ильич, если не ошибаюсь? — спросил Толик, и Вешкин криво усмехнулся. — В начале девяностых я передавал ему спецгруз под роспись.
— Вешкин, рассказывай, — совсем запутавшись, Судских махнул рукой.
— Рассказ недолог, Игорь Петрович. По линии органов вывоз спецгруза курировал лично Воливач. Для этого была создана спецгруппа. Я попал в нее в девяносто первом.
— А Сумароков, чем занимался он?
— И сейчас занимается тем же в Цюрихе и Лозанне, — опять угрюмо усмехнулся Вешкин. — Отлавливает таких вот банкирчиков-невозвращенцев и отнимает у н^х награбленное. Тем же занимается и Лемтюгов во Франции и Бельгии.
— Куда дальше поступают деньги?
— На закрытые счета партии.
— А почему приказ о ликвидации исходил от меня якобы?
— Прости, Игорь Петрович, так распорядился Воливач. А мертвым все едино.
— Я пока не мертвый, — зло ответил Судских. — Кто знает шифры счетов?
— Только Воливач. Никто больше, — ответил Вешкин.
— Вот так партия из одного члена! И никто не занимался этим в среде партийцев?
— А кто знал об этом? Вы вот только что о себе узнали, — с мягкой укоризной сказал Вешкин. — Вы бы лучше спросили, почему я очутился здесь?
— Ответь, коль не шутишь.
— Аутодафе мне устроили из-за вас, Игорь Петрович, по личному распоряжению Воливача.
— Такого обвинения не заслуживаю, — грубо ответил Судских.
— А в УСИ переманивали? Тут Воливач и посчитал, будто вы знаете о зарубежных счетах и под него копаете.
— Не виноват я, Вешкин, — устало ответил Судских. — Ты был мне симпатичен, хотелось работать с тобой.
— И вы мне, Игорь Петрович. Только воля наша огорожена колючей проволокой. А деньги партии шли на дела партии, никакая демократия
Воливачу не нужна. Я Воливача хорошо изучил. Был он нутром партиец, им и остался. Просто ему старье не нужно, проще новый кафтан сшить. Консулом он стал, всех перехитрит, но станет императором, а империю создаст собственную, с колючей проволокой.— Скажи, Вешкин, кто-нибудь еще знает шифры счетов?
— Интересный вопрос, Игорь Петрович. Раньше шифр складывался из двух половинок, которые по отдельности знали двое партийцев. Операция по расшифровке могла происходить только в присутствии доверенного Воливача Лемтюгова. Со временем Воливач ликвидировал обоих, и секрет шифра стали знать только он и Лемтюгов. У них на этот счет своя договоренность, и пока ни один подступиться к деньгам не может. Но Воливач на то и Воливач: увлечет всех и всех перехитрит. Они с Лемтюгозым — два сапога пара, вот последний и жив пока…
— Друзья мои, — вмешался Толик, — вы так утомительно и долго открываете секрет полишинеля, что я не выдержал. Я знаю все коды сейфов и все номера счетов.
— Это хорошо, — усмехнулся Вешкин. — Поэтому вы здесь.
На Толика было больно смотреть. Глубоко обиженный, он готов был заплакать.
— Я ничем не смогу помочь…
— He торопись, — утешил его Судских. — Я еще жив. Но почему ты молчал раньше, не трубил во все трубы? Ты же знал, что делается в стране? Или ты не русский?
— Не мучайте, Игорь Петрович, — заплакал все же Толик. — А вы разве не знали? Мы все знали!..
Закрыв лицо руками, он ушел во мгу. Его никто не окликнул. Заложники этой жизни никого не упрекали, а Судских только ненадолго задержался. Зачем это бесполым существам, зачем им волнения другой жизни, в которую нет возврата? Не пора ли и ему отмахнуться от всего?
Судских ощутил, будто неведомая сила уволакивает его вниз помимо воли. Он не мог опереться на невидимую твердь, которая раньше служила опорой, сейчас он соскальзывал вниз, и с каждой секундой спуска нарастала тревога, Вместе с ней пришел страх: сейчас он расслабится, поддастся, и тогда исчезнет возможность вернуться в реальный мир, помочь ему в трудах и бедах.
«Не хочу», — отчетливо решил он.
— Не хочу! — отчетливо сказал Судских, и непонятное падение прекратилось. Он увидел людей, склоненных над ним. В одном он признал Михаила-архангела, из-за его плеча выглядывал Тишка. Лица других прятались в белом мареве, он видел только глаза. Еще он хотел спросить у них, что случилось, почему переполошились все, но сам уже очутился среди белого марева, и Тишка-ангел тронул его за плечо:
— Очнись, княже…
_— Что-то накатило, — ответил Судских, тряхнув головой.
— Нет, — оттянул маску со рта Луцевич. — Проводить операцию не следует.
— Но как же! — разволновался Толкачев. — Результатов ждут наверху, Воливач уже звонил…
— Да пусть хоть сам Господь Бог! — с треском стянул резиновые перчатки Луцевич. — Коллега, а вам какой звон милее — погребальный или за упокой?
— Ах, бросьте вы, Олег Викентьевич, — с досадой отвечал Толмачев. — Скажите, не готовы делать операцию…
— Не готов, — охотно подтвердил Луцевич. — А больше меня не готов Судских, и я не вижу причины резать по живой душе.