Наблюдательный отряд

Да, действительно, в Выборге пропала девочка тринадцати лет, из хорошей семьи, с длинными светлыми косами, и как раз в то время, когда под причалом возле двинских спикеров нашли тело. Теперь следовало составить другой запрос – в выборгские полицейские участки, занимавшиеся тогда розысками девочки. Любая подробность могла стать решающей.

Лабрюйер подготовил запрос, но без Енисеева отправлять не стал. Зато он телефонировал Аркадию Францевичу Кошко в Москву. Кошко уже более четырех лет был начальником Московского уголовного сыска и придумал для подчиненных особый значок с буквами «МУС». Он не мог предвидеть, что московское жулье вскоре придумает для его агентов прозвище «мусора».

– Аркадий Францевич, помощь нужна, – прямо сказал Лабрюйер. – По делу, которое оказалось более серьезным, чем все мы полагали.

Он сам еще не был убежден, что взял верный след. Однако старался говорить уверенно и объяснил, кто ему требуется: родня убитой шесть лет назад Марии Урманцевой. Желательно – мать. Если у этой госпожи есть дома телефонный аппарат – то вовсе замечательно.

В то время как девочку убили, Кошко уже служил в Санкт-Петербурге и подробностей дела не знал. Лабрюйер вкратце рассказал о трех поднятых телах.

– И, полагаю, их было побольше трех, просто остальные злодей сумел хорошо спрятать, – завершил он. – Вы же знаете, Аркадий Францевич, что такое маньяк. Начнет – так уж его не остановить.

– Да, это точно, – согласился Кошко. – Чем могу – помогу.

Глава третья

Утром Лабрюйер написал целый меморандум для Енисеева и отдал Хорю. Потом он пошел взглянуть на дом, где нашли вторую убитую девочку. На всякий случай взял с собой револьвер. Московский форштадт – не то место, где можно вести розыск безоружным.

Этот дом заставил задуматься…

Московская улица шла почти параллельно речному берегу и соединялась с этим берегом короткими безымянными переулками. В одном из них, выходившем к протоке, за которой был остров Звирзденхольм, и стоял дом, который уже не был заброшенным – кто-то в нем поселился.

Причал у спикеров, дом в трех шагах от реки, Лоцманская улица на северной оконечности Кипенгольма, там, где он шириной не более сотни сажен…

– Лодка, – сказал Лабрюйер, причем довольно громко.

Но какой безумец возьмется сосчитать все лодки, что шныряют по Двине?

Срочно нужны были подробности об исчезновении девочки в Выборге! Выборг – он ведь как будто у воды стоит?

Лабрюйер вышел на Романовскую и быстрым шагом понесся в свое фотографическое заведение.

Там он обнаружил двух хорошеньких певиц, Минни и Вилли. Хорь развлекал их как умел.

– А мы пришли узнать, не нашелся ли для нас итальянец. Или хоть итальянка, – спросила темненькая, Вилли.

Лабрюйер хлопнул себя по лбу.

– Простите, барышни! Столько дел, столько заказов! Но мы найдем, мы непременно найдем! Фрейлен Каролина, сбегайте к госпоже Круминь…

По взгляду Хоря Лабрюйер понял – сейчас парня от девиц и упряжкой владимирских тяжеловозов не оттащишь.

– Или нет, я сам к ней зайду, попрошу, чтобы сварила кофе! – поправился он. – Заодно и принесу пирожных из кондитерской. А вы, фрейлен, пока развлекайте красавиц!

С тем Лабрюйер и убрался прочь через черный ход.

Попросив госпожу Круминь подать кофе в большом кофейнике, он поспешил в любимую кондитерскую у Матвеевского рынка.

В дневное время кондитерскую посещали семьями, Лабрюйер не обращал внимания на детский гомон и целенаправленно пробивался к стойке, за которой трудился буфетчик, ловко хватая с подносов и упаковывая пирожные и булочки.

– Господин Лабрюйер, – услышал он. Его позвал женский голос, мягкий и сильный.

Лабрюйер обернулся и увидел Ольгу Ливанову. Она сидела за столиком с дочкой, сыном и гувернанткой.

– Добрый вечер, сударыня, – сказал он, подойдя.

– Добрый вечер. Я уж не знала, как с вами встретиться. В вашу «фотографию» заходить побоялась. Как бы не навредить… А бродить по Александровской, дожидаясь, пока вы выйдете, тоже как-то не с руки… – она смутилась. – Бог весть за кого примут. Посылать письмо с мальчишкой тоже рискованно – я не хотела, чтобы господин Енисеев знал про это письмо.

– Да какое письмо?!

Лабрюйер уже понял – какое! Но верить своей догадке не желал.

– К счастью, оно у меня с собой. Наташа вложила его в конверт, адресованный мне. Вот так и ношу его…

Ольга достала из хорошенького бархатного ридикюля, украшенного модной вышивкой, сложенный вдвое конверт.

– Да забирайте же, – тихо приказала она. – Можно подумать, я пытаюсь вам всучить любовное признание, а вы меня гордо отвергаете.

– Простите…

Лабрюйер быстро сунул конверт в карман. Он настолько ошалел, что не понимал, как продолжать разговор.

– У нее все хорошо, – сказала Ольга. – И она, и Сережа в безопасном месте. Родня мужа до нее там уже не доберется.

– Честь имею кланяться… – пробормотал Лабрюйер и, как сомнамбула, вышел из кондитерской. На улице он понял, что забыл купить пирожные. И встал столбом, мучительно пытаясь принять решение: возвращаться ли в кондитерскую или искать пирожные в ином месте.

Наконец он додумался, что можно взять что-то сладкое во «Франкфурте-на-Майне», напротив фотографического заведения.

В ресторане при гостинице его знали и предложили выпить чашку кофе, пока соберут для него пакет с пирожками и печеньем. Он охотно согласился – это давало возможность прочитать наконец письмо в полном одиночестве. Посетители ресторана – не в счет.

«Я не знаю, как к тебе обратиться., – так начала Наташа. – Не писать же, право, “Милостивый государь Александр Иванович”. Просто “Александр” – сухо, жестко. А хотелось бы – Саша, Сашенька… Но могу ли?.. Я, кажется, смертельно перепугала тебя своим признанием. Если так – прости меня. Ты – единственный, кому я хотела рассказать о себе, чтобы ты понял, отчего я такая…»

Лабрюйер понимал женщин настолько, насколько обязан сообразительный полицейский агент и толковый полицейский инспектор. Он знал, на что способны воровки и проститутки, знал также, как становятся воровками благовоспитанные дамы из хороших семейств, знал, как они губят нежеланных детей и зажившихся стариков. Но тонкости и оттенки женского любовного переживания были ему совершенно чужды – и он растерялся.

«Но я не стану начинать с детства, хотя детство в моей истории много значит, – писала она далее. – Любви между родителями не было, ненависти, как это случается, тоже не было, а я, совсем еще дитя, видела только скуку. Да, скука в их отношениях преследовала меня, она стала страшнейшей из угроз. Вот почему я мечтала о любви страстной, необычной, сметающей все препятствия. И я, неопытная дурочка, отдала эту любовь чуть ли не первому, кто догадался тайно взять меня за руку и поиграть пальчиками…»