Набоков о Набокове и прочем. Рецензии, эссэ
Шрифт:
Дальше Джулиус язвительно аттестует ситриновского адвоката: «He’s smoother than a suppository, only his suppositories contain dynamite» (P. 374). (В переводе А. Жемеровой: «Гладкий и скользкий, как суппозиторий, но суппозиторий с динамитом».) Не знаю, что смутило Г.П. Злобина, «суппозиторий» или «динамит», но в его переводе ехидная реплика Джулиуса, теряя остроту, превращается в грубовато-банальный фразеологизм «Без мыла в зад влезет» (С. 418).
В переводе этой же сцены, уж если мы за нее взялись, можно найти еще немало всевозможных огрехов.
«…Why couldn’t you be the tough guy, a Herman Kahn or a Milton Friedman, one of those aggressive guys you read in The Wall Street Journal?» (P. 374) – вопрошает Джулиус. В «аэстэшном» переводе фраза обессмысливается: «[Если уж тебе так хочется быть интеллектуалом], то почему не Германом Каном или Милтоном Фридменом? Одним из тех напористых ребят, которые читают “Уолл-стрит джорнал”?» (С. 417) (здесь и далее курсив мой. – Н.М.). Не надо быть большим знатоком английского, чтобы догадаться: социолог и футуролог Герман Кан (считавший, что
«On my last visit Ulick was slender and wore magnificent hip-huggers» (P. 374; «В мой предыдущий визит Юлик был стройнее и носил брюки в обтяжку»), – глядя на обрюзгшего братца, вспоминает герой-повествователь. В переложении Г.П. Злобина hip-huggers, модные лет сорок назад брюки, превращаются в «великолепные приталенные рубашки» (С. 419).
С видовыми и временными формами глаголов переводчик обращается еще более небрежно, что порой приводит к катастрофическим последствиям.
Вот увалень и обжора Джулиус завистливо подкалывает братца: «You were always a strong-willed fellow and a jock, chinning yourself and swinging clubs and dumb-bells and punching the bag in the closet and running around the block and hanging room the trees like Tarzan of the Apes. You must have had a bad conscience about what you did when you locked yourself in the toilet» (P. 377; «У тебя всегда была сильная воля, ты был спортсменом, подтягивался и размахивал битами, и качался гантелями, и молотил кулаками мешок в чулане, и носился по кварталу, и висел на деревьях, как Тарзан – Повелитель Обезьян. Ты, наверное, мучался угрызениями совести, когда запирался в туалете и делал то, что делал…»). У Г.П. Злобина прошедшее время меняется на настоящее: «У тебя-то воля есть, да еще физкультурой занимаешься – и на перекладине подтягиваешься, и гири выжимаешь, и грушу колотишь, и трусцой бегаешь, и по деревьям, как Тарзан, лазаешь. Не стыдишься того, что делаешь в сортире?» (С. 421), – и получается, что разменявший пятый десяток Ситрин, словно подросток, лазает по деревьям да еще занимается онанизмом, запершись в туалете (это он-то, как перчатки менявший жен и любовниц!).
Я остановился на разборе одного эпизода, но поверьте: в других местах залежи переводческой и редакторской халтуры не менее внушительны.
Не будем смаковать явные опечатки типа tedium vitac вместо vitae (C. 221), «десятки мыслителей, опутавших паутиной провидчестве» (С. 468) или «С времен Линкольна» вместо «Со времен Линкольна» (С. 243), – вероятно, они неизбежны в нынешнем книгоиздании. Я не хочу злобствовать по поводу разного рода стилистических неуклюжестей (ответить на некоторые большие вопросы (С. 10) – «to satisfy certain great questions» (P. 9), «джаз эйдж» (С. 8) – компот из «века джаза» и «нью-эйджа»), указывать на невнимание к каламбурным созвучиям (например, «Mexico of whores and horses» (P. 8) переводится как «Мексика, страна хороших шлюх и хороших лошадей» (С. 8), хотя можно было бы выразиться точнее и резче: «лошадей и блядей»), сетовать на банальное многословие (у Беллоу – «It seems, after all, that there are no non-peculiar people» (P. 429); у Злобина – «Когда задумываешься над такими вещами, неизбежно приходишь к выводу, что каждый человек – это особая, неповторимая личность со своими странностями, привычками и прихотями» (С. 478)) или придираться к многочисленным пропускам, порой убивающим авторский образ («The acid smell of gas refineries went into your lungs like a spur» (P. 25; в переводе Жемеровой: «Кислый запах нефтеперегонки подстегивал наши легкие, как уколы шпор»; у Злобина попросту: «Кисловатый запах нефтеочистительных заводов проникал в легкие (С. 28); на той же странице, кстати, пропущена фраза «Under Humboldt’s polo boot the carburettor gasped» («Под гумбольдтовскими ботинками для поло задыхался карбюратор»).
Но что прикажете делать с многочисленными случаями отсебятины, грубо искажающими смысл авторского высказывания? А в «Подарке…» их не надо искать с лупой – они валятся на тебя глыбами. Порой создается впечатление: переводчик настолько уверен в собственной безнаказанности, что перевирает текст оригинала из чистого озорства или непонятного чувства противоречия автору.
Например, в описании Ситрина молодой Гумбольдт – «красивый человек с широким белокожим лицом» («Humboldt, that grand erratic handsome person with wide blonde face» (P. 10)), но у Злобина он предстает как «красавец мужчина с румяным лицом» (С. 11).
Гумбольдт с восхищением рассказывает желторотому провинциалу Ситрину о вожде мирового пролетариата: «“I know”, he said, “how Lenin felt in October when he exclaimed, “Es schwindelt!”. He didn’t mean that he was schwindling everyone but that he felt giddy. Lenin, tough as he was, was like a young girl waltzing» (P. 15), но переводчик, видимо шутки ради, переадресует сказанное о Ленине самому Гумбольдту, и вместо «Ленин, человек довольно жестокий, чувствовал себя как дебютантка, первый раз кружащаяся в вальсе» (перевод А. Жемеровой) мы читаем: «Гумбольдт не кружил никому голову, он опьянел от успеха, как девочка после первого вальса, хотя крутой был мужик» (С. 17).
Стоит Ситрину заметить, что во время игры в мяч одинаковые свитера делали Гумбольдта и его жену Кэтлин похожими на новобранцев – «In their sweaters he and Kathleen looked like two rookies» (P. 26), –
как переводчик тут же переодевает заигравшихся американцев в приснопамятное каждому советскому школьнику изделие отечественной промышленности и заставляет их бегать «в хлопчатобумажных трениках» (С. 30).Рассказывая о своем знакомом, несостоявшемся певце Менаше, повествователь сообщает: «I believe, however, that he might have become a singer but for the fact that on the Ypsilanti YMCA boxing team someone had hit him in the noise and this had ruined his chances in art» (P. 322; «Я верил, что он мог бы сделаться певцом, если бы кто-то из боксерской команды Союза христианской молодежи Ипсиланти не заехал ему по носу, чем и лишил Менашу всяких шансов добиться успеха в оперном искусстве»), но переводчик и здесь не может угомониться и зачем-то делает из Менаша бейсболиста: «[Уже тогда я понимал: оперной звездой Менаш не станет,] – однако верил, что он мог бы петь, если бы в юности ему не перебили нос. Он входил тогда в бейсбольную команду от городской организации Христианского союза молодежи» (С. 360).
И на десерт – самый смешной ляп. Ситрин беседует с леворадикальным интеллектуалом Хаггинсом, и тот, заикаясь от негодования, жалуется: «…я хол-хол… из-за т-твоих д-дурацких шуточек на мой счет. Разве ты не с-сказал, что я – Т-томми Мэнвил своего движения? И меняю п-ристрастия, как т-тот менял член?» (С. 352) Для справки: Томми Мэнвилл (1894–1967) – любвеобильный миллионер, переменивший тринадцать жен и обессмертивший себя циничным афоризмом: «Платить алименты – все равно что покупать овес для сдохшей лошади». И если мы заглянем в оригинал, то убедимся, что речь там идет вовсе не об экстремальной трансплантологии: «You said I was the Tommy Manville of the left and that I espoused cau-causes the way he ma-married broads» (P. 315; «Ты отпускаешь такие шпильки в мой адрес. Ты назвал меня Томми Мэнвиллом левых и сказал, что я п-поддерживаю идеи с тем же р-рвением, что он женится на шлюхах»).
Мы бы и дальше могли лакомиться плодами переводческого разгильдяйства, но размеры журнальной статьи не беспредельны, жизнь коротка, и я закругляюсь. А вы уж сами решайте: стоит ли вам принимать такие презенты, как «Подарок от Гумбольдта»?
Иностранная литература. 2007. № 1. С. 286–293.
Шарж Хэнка Хинтона
МНОГОСТРАДАЛЬНЫЙ ШЕДЕВР
Статьи, посвященные американской писательнице Джойс Кэрол Оутс, принято начинать с завистливо-восхищенных рассуждений о ее фантастической, почти нечеловеческой работоспособности. Не отступлю от традиции и я, ибо плодовитость Оутс, действительно, поражает воображение: хрупкая с виду женщина (ко всему прочему постоянно занятая преподавательской работой в ведущих американских университетах) наваяла более сорока романов и повестей, двадцать пять сборников рассказов, десяток пьес, восемь поэтических книг и девять критических и литературоведческих сборников. Многописание – не такая уж диковина для профессиональных англо-американских беллетристов второй половины ХХ века (я уж не говорю о поставщиках массовой литературы, работающих едва ли не быстрее печатных станков). Однако если взять «серьезных» авторов с именем и репутацией, то похоже, что по части валового объема литературной продукции Оутс переплюнула всех, даже таких суперплодовитых тяжеловесов, как Бёрджесс и Апдайк.
Настоящая ударница капиталистического труда, регулярно выдающая по две-три книги в год, она не только бьет все мыслимые количественные рекорды, но и изумляет жанрово-тематическим разнообразием. Тут вам и заковыристые литературоведческие штудии (например, о Чехове как о родоначальнике театра абсурда), и сенсационные политические детективы с разоблачениями властей предержащих («Убийцы», 1975; «Черная вода», 1992), и экзистенциалистские романы-притчи («Страна чудес», 1971; «Сын утра», 1978), и громоздкие семейные саги с разветвленным сюжетом и множеством повествовательных точек зрения («Их жизни, 1969», «Ангел света», 1981), и biographie romance'e (роман о Мэрилин Монро «Блондинка», 2000). В художественном арсенале писательницы и едкая сатира на затхлые мирки университетских кампусов (рассказы из сборника «Голодные призраки», 1974; роман «Несвятая любовь», 1979), и леденящие душу готические истории в духе Уолпола и Радклиф (роман «Тайны Уинтерторна», 1984), и голливудского пошиба «ужастики», изобилующие грубовато-натуралистическими сценами, где с педантичной обстоятельностью живописуются разного рода кровавые мерзости (например, в одном из рассказов сборника «Одержимые» (1994) муж-садист изощренно издевается над молоденькой женой и в один прекрасный день засовывает ей в промежность крысу – до тех пор, пока снаружи не «остались только… лапки и розовый восьмидюймовый хвост». Бр-р-р!).
Стоит ли говорить, что количеству написанного далеко не всегда сопутствует высокое качество и что среди произведений Оутс есть немало проходных, автоэпигонских, а то и вовсе провальных вещей, повисающих в безвоздушном пространстве где-то посередине между изящной словесностью и легковесным чтивом. Но о талантливом художнике мы должны судить по его лучшим творениям, а посему прибережем критический яд. Тем более что речь у нас пойдет об одном из лучших оутсовских романов «Дорогостоящая публика» (1968), вышедшем в превосходном переводе Оксаны Кириченко 427 (благодаря ей в русской литературе обрели прописку англоязычные произведения таких авторов, как Владимир Набоков, Кингсли Эмис, Рудольфо Анайя, Джон Апдайк и др.).
427
Оутс Дж.К. Дорогостоящая публика. / Пер. с англ. О. Кириченко. М.: Гудьял-Пресс, 2002.