Набоков о Набокове и прочем. Рецензии, эссэ

Но самым излюбленным средством, использовавшимся Набоковым в борьбе против «Жоржей» и их монпарнасских клевретов, было создание сатирических персонажей, за нарочито окарикатуренными образами которых легко угадывались реальные прототипы. Здесь больше всего доставалось многострадальному Георгию Адамовичу, появлявшемуся у Набокова то в роли Христофора Мортуса – зловредной критикессы, не оставившей камня на камне от «сказочно остроумного сочинения» Годунова-Чердынцева, то в сатирическом образе влиятельного литературного критика Жоржика Уранского – продажного писаки из романа «Пнин», в одном из своих feuilleton воспевшего (за кругленькую сумму, разумеется) вирши бездарной Лизы Пниной, «на чьи каштановые кудряшки он преспокойно возложил поэтическую корону Анны Ахматовой» 57 , – то в обличье Адама Антроповича, «незабвенного лидера» «талантливых, необразованных новых критиков-интуитивистов», – проходного персонажа из последнего набоковского романа «Look at the Harlequins!». He забудем упомянуть и язвительный пассаж из тринадцатой главы «Других берегов» о «даровитом, но безответственном» лидере одной из литературных группировок «русского Парижа», совмещавшем «лирику и расчет, интуицию и невежество, бледную немочь искусственных катакомб и роскошную античную томность».

57

Как тут не вспомнить отзыв Г. Адамовича на один из стихотворных сборников его ученицы, поэтессы Лидии Червинской, в котором «тонкий, подчас блестящий литературный критик» недвусмысленно заявил о том, что «она вообще – прямая и едва ли не единственная преемница Ахматовой в нашей литературе» (Адамович Г. Рец.: Л. Червинская «Рассветы» // Последние новости. 1937. 17 июня (№ 5927). С. 3).

Непосредственное отношение к теме прототипов набоковских персонажей имеет рассказ «Уста к устам», трагикомическая история о коммерсанте Илье Борисовиче, который под старость разродился на редкость бездарным романом, густо начиненным замусоленными литературными штампами и клише сентиментальной бульварной беллетристики.

Возжелав опубликовать свое творение (названное «Уста к устам» – отсюда и название набоковского рассказа), доверчивый Илья Борисович попадается на удочку двум ловким дельцам от литературы – критику Евфратскому и писателю Галатову, редактору элитарного парижского журнала «Арион» (сразу же после выхода первого номера оказавшегося на грани закрытия по причинам финансового порядка). Щедро расточая безудержные похвалы автору «подкупающего своей искренностью произведения» (а за глаза глумливо потешаясь над ним), Евфратский и Галатов предлагают Илье Борисовичу напечатать «Уста к устам» в «Арионе» – с тем чтобы, коварно мизерными порциями выпуская злополучный роман, вытянуть у своей простодушной жертвы как можно больше денег для дальнейшего издания журнала.

Присланный в «Последние новости» набоковский рассказ уже был набран для печати, но… В самый последний момент набор был спешно рассыпан – «Уста к устам» не были напечатаны ни в «Последних новостях», ни в каком-либо другом эмигрантском издании того времени. Написанный в начале тридцатых годов, рассказ был опубликован лишь четверть века спустя, войдя в сборник «Весна в Фиальте» (Нью-Йорк, 1956).

Причины? Да все в той же необъявленной войне «до последней капли чернил» между Набоковым и «Числами», ибо этот рассказ был одним из самых разительных ударов, нанесенных писателем своим литературным недругам. Изменив несущественные детали, Набоков почти с документальной точностью воспроизвел в нем скандальную историю, прогремевшую в литературном мире русской эмиграции. Главными ее героями были: редактор «Чисел» Николай Оцуп, «обер-офицеры» Георгий Иванов и Георгий Адамович и писатель-дилетант, богатый и удачливый предприниматель Александр Буров (настоящее имя – Александр Павлович Бурд-Восходов), один из тех «несчастных дойных господ, которые, чтоб печататься, должны платить да платить». Как и набоковский герой, он высидел совершенно несъедобный роман (в подтверждение этой оценки позвольте предъявить вам несколько особенно мне понравившихся «перлов» авторского стиля: «подполковник легко мог видеть и слышать разорванные трупы, кровь, стоны агонизирующих…»; «спазмы вдруг перекосили горло и несколько жестких слез застлали выцветшие глаза»). Новоиспеченный опус нужно было где-нибудь издать, и вот тут-то его автор был взят в оборот предприимчивыми «Жоржами», чей журнал, подобно «Ариону» рассчитанный на «требовательного читателя», из-за финансовых трудностей стоял в то время перед угрозой закрытия. За соответствующую денежную помощь буровский роман «Была земля» – повторяю, явно не блещущий художественными достоинствами – был напечатан в «журнале авангардистов новой послевоенной формации» (так называл «Числа» Борис Поплавский), причем при тех же комических обстоятельствах, что и опус Ильи Борисовича. Первый отрывочек буровского романа, напечатанный в пятом номере «Чисел», был всего в три странички, точно так же, как и в случае с бессмертным творением набоковского героя. В шестом номере «Чисел» предыдущий отрывок получил название «пролог к роману» – точно такой же трюк проделали с убогим детищем Ильи Борисовича и издатели «Ариона», сатирическими образами которых Набоков отомстил своим заклятым литературным врагам, показав их беспринципность и делячество. Получили свое и Георгий Викторович, чья благожелательная рецензия на отдельное издание романа «Была земля» (что самое приятное, помещенная в том же номере, где продолжал печататься буровский «шедевр») 58 , вероятно, послужила образцом для лицемерных похвал Галатова роману Ильи Борисовича, и Георгий Владимирович (судя по воспоминаниям современников, он был одним из самых активных действующих лиц этой трагикомедии) 59 , чьи коварные повадки и, главное, внешность Набоков подарил неразборчивому в средствах Евфратскому: «тощий, густобровый, с двумя брезгливыми складками, идущими от рысьих ноздрей к опущенным углам рта, из которого косо торчит еще незажженная папироса». (А теперь возьмите томик ивановского собрания сочинений и взгляните на суперобложку, на хрестоматийно известный анненковский портрет Георгия Иванова… Сходство-то изумительное, господа!)

58

Адамович Г. Рец.: А. Буров «Была земля» // Числа. 1933. № 7–8. С. 272.

59

После того как скандал получил огласку, отношения между Буровым и Г. Ивановым испортились настолько, что «Жорж» вызвал автора «Была земля» на дуэль, от которой тот робко уклонился – судя по письму Иванова в редакцию «Последних новостей», в котором он пояснял «обстоятельства дела». Ради полноты картины, ради драгоценных – на первый взгляд незначительных – подробностей, которые и придают живую прелесть любому рассказу (даже облеченному в заскорузлую форму суховатой литературоведческой статьи), я позволю себе роскошь и процитирую бльшую часть этого любопытного послания: «…25 февраля между мной и г. Буровым, действительно, произошло столкновение. Обстоятельства последнего были, однако, таковы, что оснований считать себя оскорбленной стороной я отнюдь не имел. Три дня спустя до сведения моего дошло, что г. Буров рассылает различным лицам листки, где изображает происшедшее в извращенном и оскорбительном для меня виде. Осведомившись об этом, я немедленно обратился к капитану Е.Е. Александрову и поручику Д.К. Моэну с просьбой быть моими секундантами и передать г. Бурову мой вызов, капитан Александров и поручик Моэн <…> приступили к исполнению моего поручения 1 марта. Однако, несмотря на частые посещения г. Бурова и неоднократные телефонные звонки к нему, секундантам моим в течение 17 дней никак не удавалось застать г. Бурова дома. Только 18-го, проявив крайнюю настойчивость, им удалось наконец передать мой вызов, от принятия которого г. Буров категорически отказался» (Последние новости. 1932. 22 марта).

[В ином свете скандальную историю представлял Буров. В своих «листках» он, как и следовало ожидать, выставлял себя бесшабашным смельчаком и бретёром, а противника – жалким трусом: «25 февраля с. г., в 11 час. 5 минут утра, в отличной зале бюро “Кук’а”, что против Grand Op'era, один господин, именующий себя поэтом, Георгий Иванов, за неоднократно проявленное им трусливо-провокационное озорство (за спиной, мол, безопасно) и – за грубый тон в этот самый вышеозначенный день и час получил от меня, волею Божьей, в присутствии живых еще свидетелей, два раза, слева направо и справа налево, два внушительных удара по лицу, отчего и шляпа его как-то боком и так жалостливо покатилась по полу. А сам он, этот “муж”, только благодаря вмешательству шикарной публики и свидетелей, счастливо избежал еще и “кнокэутвоя”. Дама одна подхватила его, несчастного, и потащила его вон из зала на улицу. Я оставался еще минут 20 ожидать… городового и – протокола. Напрасны были эти ожидания, мои – и свидетелей. <…> буде он, ге Иванов, не струсит и секундантов своих все же пошлет, приму я вызов, но соглашусь я только на ВОЛЬНУЮ БОРЬБУ, и не “у опушки леса” (чести много), а только в центре Парижа, между Place de la Concorde и Etoile, – так как я, стыдно сознаться, ни пушки, ни берданки в руках моих еще не держал. Он же, ге Иванов, как природный трус, вообще всякого огня боится, – не боится он только храбро работать за спиной. А потому только ВОЛЬНАЯ БОРЬБА для него и честь, и – реабилитация» (цит. по: Шумихин С.В. «Чудак, дурак, писатель, богач» (Александр Буров и его корреспонденты) // Встречи с прошлым. М.: РОССПЭН, 2004. Вып. 10. С. 571).]

О столкновении Георгия Иванова с Буровым пишет в своей «книге памяти» и В.С. Яновский: «В связи со скандалом Иванов – Буров я был вовлечен в грязную склоку. Я тогда встречал Бурова и знал, где он по утрам гуляет в одиночестве. Когда последний в ответ на требования денег разослал всем циркулярное письмо касательно коммерческих операций Г. Иванова, Георгий Владимирович решил встретиться с ним и наградить его оплеухой. Но я отказался выдать доверенный мне секрет, то есть место его ежедневных прогулок. Это очень удивило наших честных молодых писателей, только Адамович заявил, что я совершенно прав» (Яновский В.С. Поля Елисейские. С. 121).

История эта, однако, имела интересное продолжение: после войны отношения между бывшими врагами неожиданно изменились. Во всяком случае, очередные опусы А. Бурова, сборник повестей и рассказов «Русь бессмертная» и роман «Бурелом» (Париж, 1957) с комичным подзаголовком «праведная книга для грядущих поколений», вышли с хвалебными предисловиями Иванова, что в равной степени может говорить и о беспринципности Иванова, и о той крайней степени бедности, которая отравляла последние годы жизни великого русского поэта. Георгий Иванов не только вновь стал использовать в качестве дойной коровы непотопляемого Бурова (так и не утолившего графоманский зуд), но и по-джентльменски рекомендовал его другим бедствовавшим литераторам. В письме к писательнице Софье Аничковой (Таубе) он выработал нечто вроде универсального пособия по обольщению немногочисленных меценатов русского Парижа:

«Дорогая София Ивановна,

Вот конспект, который советую Вам использовать, пиша Бурову. Я думаю, что результат будет быстрый и приятный. Масло кашу не портит, не жалейте похвал по его адресу: от Бунина до меня все мы делали это печатно, не то что в письме <…>

A. P. Bourov, 859

115, Olimpia

Amsterdam, Hollande

Глубокоуважаемый Александр Павлович, уж давно, больше года тому назад, мои старинные друзья – Ирина Одоевцева и Георгий Иванов – дали мне прочесть Вашу прекрасную книгу “Русь Бессмертная”. Я прочла ее с большим волнением. Не знаю другого писателя, который бы так проникновенно писал бы о русской Голгофе, русской доле, русской гордости-смирении. Скажу прямо – никто из современной литературы так искренно и так правдиво не писал об эмиграции и о России.

Г. Иванов, давая мне книгу, рассказал много о Вас как о человеке, о Вашей отзывчивости, Вашей чуткости, чисто русской широте Вашей души и доброте.

Теперь, находясь в очень трудных обстоятельствах, я вспомнила все это. Вспомнила и Бурова-писателя, и Бурова-человека… (Я такая-то – редактор таких-то журналов, автор – таких-то книг, пьеса моя такая-то шла тогда-то в Малом театре). Я сейчас больна, у меня нет средств. Если можете, помогите мне (нужны лекарства, усиленное питание – ничего этого нет). Независимо от этой просьбы благодарю Вас за наслаждение и духовную помощь, которую дала мне Ваша прекрасная книга» (цит. по: Новый журнал. 1996. № 203/204. C. 139–140).

Именно из-за своей злободневности, из-за своего – как это ни странно звучит в применении к Набокову – обличительного пафоса «Уста к устам» были опубликованы лишь с четвертьвековым опозданием, когда «все, в ком можно было заподозрить отдаленное сходство с действующими лицами этого рассказа, благополучно и бесследно умерли» 60 .

* * *

Мы достаточно подробно рассмотрели ход боевых действий одной из самых ожесточенных литературных войн русского зарубежья. Настало время поговорить о причинах, вызвавших этот многолетний конфликт, а заодно и выяснить истинные мотивы, которыми руководствовались его участники.

60

Nabokov V. A Russian Beauty and Other Stories. N.Y., 1973. P. 46. [Справедливости ради надо уточнить: в год выхода сборника «Весна в Фиальте» (Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1956), где впервые был опубликован рассказ «Уста к устам», главные участники транзакции, послужившие Набокову прототипами его персонажей, были живы: А.П. Буров (Бурд) умер в 1957 году, Г.В. Иванов и Н.А. Оцуп – в 1958-м, Г.В. Адамович – в 1972-м.]

«Войти в литературу – это как протиснуться в переполненный трамвай. А заняв место, вы в свою очередь норовите спихнуть вновь прицепившегося», – может быть, любимое изречение Георгия Иванова (его приписывают Гумилеву) и раскрывает суть той многолетней свары, в которую были втянуты Набоков и «парижане», сплотившиеся вокруг «Чисел»? Не объясняется ли все это – бесконечные взаимные нападки и обвинения, колкости, язвительные шутки, переходящие порой все рамки приличия, – с одной стороны, элементарной завистью Иванова и его союзников-монпарнасцев к более удачливому и плодовитому – неприлично плодовитому! – современнику, одним своим существованием опровергавшему все разговоры о «конце литературы» и исчерпанности искусства, а с другой – агрессивным нарциссизмом и чудовищным высокомерием Владимира Набокова, принадлежавшего, по мнению Василия Яновского, «к тому весьма распространенному типу художников, которые чувствуют потребность растоптать вокруг все живое, чтобы осознать себя гениями» 61 ? Впрочем, сам Яновский (а его-то уж вряд ли можно заподозрить в набокофильстве) объяснял причины «безобразной травли Сирина в “Числах”» именно завистью 62 . Этой же точки зрения придерживалась и Нина Берберова, ехидно отмечавшая «печальную неподготовленность» писателей «младшего поколения» «к самой возможности возникновения в их среде чего-то крупного, столь отличного от других, благородного, своеобразного, в мировом масштабе – значительного, в среде все-европейских Башмачкиных» 63 .

61

Яновский В. Поля Елисейские. С. 254.

62

Там же. С. 254–255.

63

Берберова Н. Курсив мой. Нью-Йорк, 1983. С. 373.

Многие склонны видеть источник конфликта исключительно в интригах «Жоржа опасного», разозленного издевательской рецензией Набокова на роман Ирины Одоевцевой «Изольда». Во всяком случае, сам Набоков в одном из интервью, а также в письмах к Эдмунду Уилсону и Глебу Струве объяснял ивановские выпады именно этим: «Единственным поводом к этой атаке было следующее. Мадам Одоевцева послала мне свою книгу (не помню, как называлась – “Крылатая любовь”? “Крыло любви”? “Любовь крыла”?) с надписью: “Спасибо за «Король, дама, валет»” (то есть спасибо, дескать, за то, что я написал “Короля, даму, валета” – ничего ей, конечно, я не присылал). Этот роман я разбранил в “Руле”. Этот разнос повлек за собой месть Иванова. Voila tout» 64 .

64

См.: SL. P. 288. См. также: NWL. P. 300; SO. P. 64.

Набоковскую версию безоговорочно, как им и положено, поддержали практически все набокоеды 65 , априори исключившие возможность того, что язвительный набоковский отзыв об «Изольде» был только поводом для развертывания Георгием Ивановым крупномасштабной антисиринской кампании. К тому же сторонники данной версии не учли одного важного факта: первая критическая атака на Набокова была предпринята Ивановым за два года до инцидента с романом Одоевцевой – в отзыве на тридцать третий номер «Современных записок»; разбирая стихотворный отдел журнала, он жестоко раскритиковал «Университетскую поэму» В. Сирина, уничижительно назвав ее «гимназической»: «Такими вялыми ямбами, лишенными всякого чувства стиха, на потеху одноклассников, описываются в гимназиях экзамены и учителя. Делается это, нормально, не позже пятого класса. Сирин несколько опоздал – он написал свою поэму в Оксфорде» 66 .

65

См.: Field A. Nabokov: His Life in Part. Penguin Books, 1978. P. 220; Давыдов С. Тексты-матрешки Владимира Набокова. Мюнхен, 1982. С. 39; Boyd B. Vladimir Nabokov. The Russian Years. Princeton, 1990. P. 350.

66

Иванов Г. Рец.: «Современные записки», кн. ХХХIII // Последние новости. 1927. 15 декабря (№ 2458). С. 3.

[А. Долинин (Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб.: Академический проект, 2004. С. 13) выдает за антисиринский выпад финальный абзац ивановской статьи 1923 г. «Почтовый ящик»: «Хорошо было бы на досуге составить не L’art po'etique – куда нам, – а нечто вроде письмовника или самоучителя танцев для поэтов, критиков и читателей. <…> Будь такое руководство, как знать, какую осанку и манеры приобрели бы многие наши знакомцы, пишущие стихи в “Руле” или рецензии в “Днях”». Правда, авторитетный специалист по набоковским контекстам, претекстам и подтекстам (явным и мнимым) не предъявляет каких-либо веских аргументов в подтверждение своего заявления: непонятно, почему под «знакомцами» имеется в виду малоизвестный на тот момент поэт Владимир Сирин (далеко не единственный автор «Руля», да и для «Дней» рецензий не писавший).]

Как бы ни была сильна обида Георгия Иванова за высмеянный роман Одоевцевой, каким бы он ни был «зловредным интриганом», как бы ни был оскорблен Набоков «очень стройно и прямо выраженным мнением» Иванова, какие бы эмоции и чувства ни были здесь примешаны, безусловно, помимо соображений о мести, борьбы уязвленных самолюбий и хищного стремления столкнуть потенциального соперника с подножки переполненного литературного трамвая, помимо зависти (хотя какая там может быть зависть у поэта к прозаику? ведь, как ни крути, тогда, в 1930-е, Набоков всерьез воспринимался только как прозаик), помимо личной неприязни (настолько сильной, что во время одного из своих приездов в Париж Набоков, случайно встретив Иванова на квартире у И.И. Фондаминского, демонстративно не подал ему руки) 67 , – помимо всего этого существовали иные, куда более веские основания и для непримиримой вражды Иванова и Набокова, и для возникновения многолетней литературной войны, втянувшей ведущих авторов «Чисел».

67

См.: Field A. The Life and Art of Vladimir Nabokov. London, 1986. P. 187.

Как справедливо замечал Борис Поплавский: «Журнал не есть механическое соединение людей и талантов, людей даже самых крупных, талантливых, даже первоклассных. Журнал есть идеология или инициатива идеологии» 68 . Исходя из подобного понимания феномена «Чисел» (а именно этот журнал имел в виду Поплавский), едва ли мы сможем согласиться с теми, кто в качестве главной причины исследуемого нами конфликта будет выставлять козни Георгия Иванова, обиду Набокова или личные свойства соперников. Многие особенности войны «до последней капли чернил» позволяют говорить не только о столкновении двух не слишком симпатизирующих друг другу творческих личностей, не только об интригах и зависти, но и о противоборстве антагонистичных эстетико-философских мировоззрений, если хотите – литературных идеологий.

68

Поплавский Б. Вокруг «Чисел» // Числа. 1934. № 10. С. 209.

Безусловно, эстетические взгляды Набокова и «парижан» в чем-то совпадали. И Набоков, и авторы «Чисел» неизменно отстаивали принцип свободного творчества и ратовали за искусство, не зависящее ни от «политического террора эмигрантщины» и «невыносимого лицемерия общественников» (Б. Поплавский), ни от «тяжеловесных проповедей» профессиональных моралистов и патентованных пророков. «Навязывать искусству воспитательные задачи – значит ошибаться в его природе, именно в свободе искусства, и только в ней, есть что-то высоко моральное», – нет, это не Набоков, но, думаю, под этой фразой, взятой из статьи Николая Оцупа 69 , писатель охотно бы поставил свою подпись (если бы ему не сказали, что ее автор – главный редактор «Чисел»).

69

Оцуп Н. Вместо ответа // Числа. 1931. № 4. С. 158.

Живя в двух сосуществовавших мирах – русском прошлом и эмигрантском настоящем, – и Набоков, и его «идеологические противники» из «Чисел» в равной степени вбирали в себя культурные и философские традиции России и Запада. Открещиваясь от литературных староверов, с их «бесконечными описаниями березок» (Б. Поплавский), они живо откликались на новые веяния европейской литературы, поклонялись одним и тем же «литературным богам»: Прусту, Джойсу, Кафке… Наконец, их объединяла – должна была объединять! – общая судьба никому не нужных, полунищих эмигрантских литераторов, отвергнутых родиной. Общими были многие темы и сквозные мотивы их произведений: тема герметичного одиночества современного человека, «не могущего приспособиться не только к какой-либо социальной среде, но и ни к какому вообще общению с людьми» (В. Варшавский), мучительное чувство любви-ненависти к России, «бремя памяти» (М. Кантор), позволяющей вызвать из небытия драгоценные подробности прошлого и преодолеть безличное течение повседневной действительности, и т.д.