Наброски углем

Но этому горю не поможешь. Всякому, кто пробовал его усовещать, он одно отвечал:

– Не твое дело, на свои пью, а не на чужие.

В деревне он никого не боялся и подчинялся одному только писарю. Бывало, как завидит на дороге: шагают на длинных ногах вздернутый нос и козлиная борода под зеленой шапкой, так еще издали кланяется. Про него писарь тоже кое-что знал. Велели Репе во время беспорядков возить какие-то бумаги, он и возил. Ему-то что? Да и всего-то было ему в ту пору пятнадцать лет, и он еще пас свиней и гусей. А уж потом он сообразил, что за эти бумаги, пожалуй, и ему придется отвечать, и стал побаиваться писаря.

Таков-то был Репа.

Когда он, приехав из лесу, вошел в избу, жена с плачем бросилась к нему и давай причитать:

– Недолго уж на тебя, моего милого, глаза мои будут глядеть, недолго уж мне для тебя стряпать да стирать. Пойдешь ты, горемыка, на край света.

Репа удивился:

– Белены ты объелась, что ли, или тебя что укусило?

– И белены я не объелась, и не укусило меня, а только был здесь писарь и говорил, что никак тебе не миновать солдатчины... Ох! Пойдешь ты, пойдешь на край света!

Тут он стал ее расспрашивать, и она рассказала ему все, только об ухаживаниях писаря промолчала, боясь, как бы он не наговорил чего-нибудь лишнего или, упаси бог, не избил бы его и хуже бы не повредил себе.

– Вот дура!
– сказал, наконец, Репа - Ну, чего плачешь? В солдаты меня не возьмут, потому что я вышел из лет, опять же земля есть у меня, изба есть, да еще ты, дура, да этот чертенок!
– говоря это, он указал на колыбель, в которой "чертенок", то есть здоровый годовалый мальчишка, отчаянно болтал ногами и орал благим матом. Жена утерла фартуком глаза и сказала:

– Это все пустое. Что же он не знает про бумаги, как ты их возил из лесу да в лес?

Репа почесал затылок.

– Знать-то знает.

И, помолчав, прибавил:

– Пойду с ним потолкую. Авось, уж не так страшно.

– Ступай, ступай, - сказала жена, - только возьми с собой рубль. К нему без рубля не подступишься.

Репа достал из сундука рубль и отправился к писарю.

Писарь был холост и не обзавелся собственной избой, а жил в каменном доме на четыре семьи, у самого пруда, Там он занимал две комнаты с отдельным ходом.

В первой не было ничего, кроме соломы и пары башмаков, зато вторая служила ему одновременно гостиной и спальней. Подле никогда не убиравшейся кровати с подушками без наволочек, из которых сыпался пух, стоял стол, на нем стояла чернильница, лежали перья, канцелярские книги, два грязных воротничка и несколько книжек "Изабеллы Испанской" издания Бреслауэра; тут же стояли банка помады, гильзы и, наконец, сальная свеча в жестяном подсвечнике с порыжевшим фитилем и мухами, утонувшими в сале около фитиля.

Возле окна висело довольно большое зеркало, а у противоположной стены помещался комод, в котором хранился изысканный гардероб писаря: всевозможных оттенков панталоны, самой фантастической окраски жилеты, галстуки, перчатки, лакированные ботинки и даже цилиндр, который писарь надевал, когда ему приходилось бывать в уездном городе Ословицах.

Кроме того, в описываемую минуту на стуле возле кровати лежали пострадавшие сукно и нанка; сам же писарь, улегшись в постель, читал "Изабеллу Испанскую" издания Бреслауэра.

Состояние его (то есть пана писаря, а не Бреслауэра) было до того плачевно, что, только обладая слогом Виктора Гюго, можно было бы его описать.

Прежде всего, рана его болела нестерпимо. Даже чтение "Изабеллы", которое всегда было для него наслаждением и развлечением, теперь лишь усиливало боль и горечь, жестоко терзавшие его после случая с Кручеком.

У него был небольшой жар, мешавший ему собраться с мыслями. Минутами он бредил. Он как раз читал, как молодой Серрано, израненный, возвращается в Эскуриал после блистательной победы над карлистами. Королева Изабелла принимает его, взволнованная и бледная. Муслин бурно вздымается на ее груди.

– Генерал, вы ранены?
– спрашивает она его дрожащим голосом.

Несчастному Золзикевичу кажется, что он-то и есть Серрано.

– Ох, ох, ранен, - говорит он слабым голосом, - простите, королева. Не могу вам только сказать, куда я ранен. Этикет этого не позволяет. Ой! Ой! Ваше величество...

– Отдохните, генерал! Садитесь же, садитесь и расскажите мне о своих геройских подвигах.

– Рассказать-то я могу, а уж сесть - никак!
– восклицает в отчаянии Серрано-Золзикевич.
– Ох! Простите, королева! Этот проклятый Кручек... я хотел сказать - Дон Хозе... Ай! Ай!

Сильная боль приводит его в чувство. Серрано озирается по сторонам и видит: на столе потрескивает свеча, так как начала гореть пропитанная салом муха, а другие мухи ползают по стенам... Так это не Эскуриал? И королевы Изабеллы тоже нет? Очнувшись окончательно, Золзикевич приподнимается, мочит платок в кувшине, предусмотрительно поставленном под кровать, и меняет компресс.

Затем поворачивается лицом к стене и засыпает или, точнее говоря, не то во сне, не то наяву снова скачет на почтовых в Эскуриал.

– Милый Серрано! Возлюбленный мой!
– шепчет королева.
– Дай я сама осмотрю твои раны...

У Серрано волосы встают дыбом. Он сознает всю безвыходность положения. Как ослушаться королеву, а как решиться на столь интересный осмотр? Холодный пот выступает на его лбу, как вдруг...

Вдруг королева исчезает, дверь с шумом открывается, и в ней появляется его злейший враг Дон Хозе.

– Чего тебе нужно? Кто ты?
– кричит Серрано.

– Это я, Репа, - мрачно отвечает Дон Хозе.

Золзикевич просыпается вторично: Эскуриал снова превращается в его комнатенку, горит свеча, муха трещит на фитиле и брызжет голубыми искорками, а в дверях стоит Репа, и за ним... нет, перо падает у меня из рук... в полуоткрытую дверь просовывает морду... Кручек!

Чудовище уставилось глазами на Золзикевича и как будто улыбается.

Тут уж холодный пот действительно выступает на лбу Золзикевича, а в голове его проносится мысль, что Репа пришел намять ему бока, а Кручек, со своей стороны...