Наброски углем
Шрифт:
Выпили еще, но Бурак и Гомула только пригубили, а Репа схватил залпом целый стакан рому, так что у него глаза чуть на лоб не выскочили.
– Поцелуйтесь теперь, - сказал войт.
Репа бросился обнимать Гомулу и заплакал, а это означало, что он изрядно подвыпил, затем стал сетовать на свою горькую долю, вспоминая пегого теленка, который две недели назад околел ночью в хлеву.
– Ох, ведь какого теленка господь бог отнял у меня!
– жалобно причитал он.
– Не горюй, - сказал Бурак.
– Ты послушай лучше, что я тебе скажу. В канцелярию
– И правильно, - ответил Репа.
– Лес-то не барин сажал.
Замолчав, он опять принялся причитать:
– Ох! Вот теленок был - так теленок! Как подойдет, бывало, к корове да как даст ей башкою в брюхо, та и отлетит к самой балке.
– Писарь говорил...
– Что мне ваш писарь!
– сердито прервал его Репа.
– Плевать мне на вашего писаря!
– Не ругайся! Лучше выпьем!
Выпили опять. Репа как будто успокоился и смирно сел на скамью, как вдруг дверь отворилась, и на пороге показались зеленая фуражка, вздернутый нос и козлиная бородка писаря.
Репа сорвал с головы шапку, съехавшую на затылок, бросил ее на пол и, встав, пробормотал:
– Слава Иисусу!
– Здесь войт?
– спросил писарь.
– Здесь, - отвечали три голоса.
Писарь подошел к столу. В ту же минуту подлетел к нему Шмуль с рюмкой рому. Золзикевич понюхал, поморщился и уселся за стол.
С минуту царило молчание. Наконец, Гомула заговорил:
– Пан писарь!
– Что тебе?
– А правда это, что говорят насчет леса?
– Правда. Только прошение надо вам подписать всем миром.
– Ну, уж я-то не стану подписывать, - заявил Репа, не любивший, как и все крестьяне, подписывать свою фамилию.
– Тебя никто и не просит. Не подпишешь, так ничего и не получишь. Это твоя воля.
Репа чесал затылок, а писарь, обращаясь к войту и гласному, стал разъяснять официальным тоном:
– Насчет леса - это правда, только каждый обязан огородить свой участок, чтобы не было споров.
– Пожалуй, забор будет дороже стоить, чем лес, - вмешался Репа.
Однако писарь не обращал на него внимания.
– Стоимость заборов, - продолжал он, обращаясь к войту и гласному, оплачивает казна. Вы еще на атом заработаете, потому что на душу приходится по пятидесяти рублей.
У Репы заблестели глаза.
– Ну, раз так, то и я подпишу. А деньги-то где?
– У меня, - ответил писарь.
– А вот и документ.
С этими словами писарь достал вчетверо сложенный лист бумаги и что-то прочитал, - что именно, мужики, правда, не разобрали, но были весьма довольны... Если бы Репа не был так пьян, он бы, наверно, заметил, как войт подмигивал гласному.
Затем - о чудо!
– писарь достал деньги и сказал:
– Ну, кто первый?
Войт и гласный подписали, но когда Репа взялся за перо, Золзикевич отодвинул документ и спросил:
– Да ты, может, не хочешь? Тебя ведь никто не принуждает.
– Как это не хочу?
Писарь кликнул Шмуля.
Тот мигом появился в дверях:
– Что пану писарю угодно?
–
Будь и ты свидетелем, что все тут делается без принуждения.А потом снова спрашивает Репу:
– Да ты, может, не хочешь?
Но Репа уже подписал, причем посадил здоровенную кляксу, потом взял у писаря деньги, целых пятьдесят рублей, спрятал их за пазуху и крикнул:
– А ну-ка, давай еще рому!
Шмуль принес, все выпили. Отдохнули и еще выпили. Потом Репа сложил руки на коленях и задремал.
Несколько минут он так сидел, покачиваясь из стороны в сторону, наконец, свалился со скамьи и, пробормотав: "Господи, помилуй меня, грешного!", уснул.
Репиха за ним не пришла, так как под пьяную руку ей не раз от него попадало. На другой день он просил прощения и целовал у нее руки. В трезвом виде он дурного слова ей не говорил, а от пьяного ей частенько доставалось.
Так Репа и проспал в корчме всю ночь. Проснулся он с восходом солнца и глаза вылупил: видит, что лежит не в своей избе, а в корчме и не в задней каморке, где они сидели вчера, а в общей, где была стойка.
– Во имя отца и сына и святого духа!
Он еще раз осмотрелся кругом. Солнце уже взошло И сквозь порозовевшие стекла заглядывало за стойку. У окна стоял Шмуль в молитвенном облачении и, раскачиваясь из стороны в сторону, громко молился.
– Шмуль, собачий сын!
– крикнул Репа.
Но Шмуль будто и не слышит и продолжает молиться.
Тогда Репа стал себя ощупывать, как делает всякий мужик, проспавший всю ночь в корчме. Нащупав деньги, закричал:
– Иисусе, Мария! А это что?
Между тем Шмуль, кончив молитву, спокойно, 6 серьезным лицом и не спеша, подошел к нему.
– Шмуль, что это за деньги?
– А ты, дурак, и не знаешь? Да ты же вчера сговорился с войтом идти за его сына в солдаты, и деньги взял, и контракт подписал.
Тут только мужик побелел как полотно, сорвал с головы шапку, повалился наземь и заревел, да так, что стекла задрожали.
– Ну, пошел вон, ты, солдат!
– флегматично сказал Шмуль.
Спустя полчаса Репа подходил к своей избе. Марыся уже стряпала обед; услышав, как скрипнули ворота, она бросила все и, сердитая, выбежала ему навстречу:
– Ах ты пьяница!
– начала она. Но, взглянув на него, сама испугалась: на нем лица не было.
– Что с тобой?
Репа вошел в избу, но не мог вымолвить ни слова: сел на лавку и низко опустил голову. Однако жена до тех пор его расспрашивала, пока не выпытала всего.
– Продали меня!
– простонал он наконец.
Тут уж и она заголосила, он за ней, а ребенок, испугавшись, тоже начал орать что было мочи; Кручек завыл так жалобно, что из соседних изб выскочили бабы с ложками в руках и стали спрашивать друг друга:
– Да что там случилось у Репы?
– Поколотил он ее, что ли?
Между тем Репиха голосила еще громче своего мужа, потому что любила его, бедняжка, больше всего на свете.
Глава V,
в которой мы знакомимся с законодательными органами