Начало пути

Она вернулась с большим серебряным подносом - принесла чай и какое-то фигурное печенье на тарелке.

–  Я пью без молока,- сказала она,- с лимоном.

–  А где все ваши?

–  У меня только брат, он вчера уехал на три недели в Австрию на машине. Он страстный лыжник. Но когда он здесь, я тоже не часто его вижу.

–  Одинокая у вас жизнь.

–  Да, Майкл, но мне так нравится. Я постоянно бываю в театре, на концертах. А дома читаю, пишу письма, смотрю телевизор. По-моему, жизнь прекрасна и увлекательна.

–  И по-моему,- сказал я.- Я тоже много читаю. Люблю книжки. И еще девушек, но моя подружка дала мне отставку - из-за того, что меня уволили.

–  Неужели? Сахару положить?

–  Да, шесть кусков.

–  А я совсем без сахара. Почему же она так? Ведь вы теперь лучше устроены. Она разве не рада?

–  Да она не стала ждать, покуда я найду новое место. Она, знаете, с норовом. Но что толку огорчаться.

–  Ваше счастье, что вы способны относиться к этому легко.

–  Ну да легко Чуть с ума не сошел. Но сделанного не воротишь. Что ж, мне теперь до самой смерти о ней горевать?

Мисс Болсовер рассмеялась:

–  Ну это вам не грозит. Но я понимаю, что вы хотите сказать.

Она замолчала, и я воспользовался случаем и отхлебнул сразу полчашки чая. Он был совсем слабый, но что поделаешь.

–  Значит, и с вами такое случалось?

Она разломила печенье пополам, сунула половинку в рот - ротик-то у нее маленький.

–  Пока доживешь до моих лет, непременно через это пройдешь. Мне ведь тридцать четыре.

–  Вы говорите так, будто, по-вашему, это прямо старость. Моей бывшей подружке тридцать восемь. В одном она совсем, как вы: больше двадцати пяти ей не дашь. Но вообще-то она на вас не похожа - больно обыкновенная, понимаете? И уже побывала замужем, а вот фигура у. нее замечательная, прямо как у вас, очень мне такие нравятся. На прошлой неделе я был по делу в Лондоне, и выдалось часика два свободных, я взял и пошел в картинную галерею, там есть несколько замечательных картин, и на них у женщин как раз такие фигуры. По-моему, женщина только такая и должна быть.

Она сидела напротив, в кресле, краснела и улыбалась - не то чтобы ее смущала моя откровенность, сказала она, наоборот, это очень мило, но главное, приятно, что я интересуюсь искусством. А я и правда интересуюсь. Потом я заговорил о прочитанных книгах, и уж тут она убедилась - за душой у меня куда больше, чем могло показаться в конторе.

Мы сидели в нескольких футах друг от друга, между нами был плюшевый коврик, а я глядел на нее и маялся, было невтерпеж, так и подмывало стиснуть ее покрепче. Она рассуждала на серьезные темы - ее, мол, тревожат судьбы нашего мира, но хоть в нем много худого и много плохих людей, а жить все равно хорошо.. А я только и видел, как колышутся ее полные груди, обтянутые, тонким шерстяным джемпером. И знай поддакивал ей, а потом сообразил, что все время поддакивать тоже не годится. Но уже ничего не мог с собой поделать, очень это сладкий грех - слушать и соглашаться со всем, что она ни скажет.

Глаза ее влажно блестели, и я понимал: ей того и хочется, чтоб я соглашался. Однако она была совсем не дура, только казалось, что размазня, и лишняя чувствительность, конечно, шла ей не на пользу, но это больше снаружи, а на самом-то деле она очень здраво обо всем судила и много чего понимала. Я перегнулся к ней и пылко сжал ее руку. Она в ответ сжала мою - мол, и я чувствую то же самое. А потом до нее дошло, что я не только пожимаю ей руку, но и тяну к себе, и тут она вскочила с кресла и села рядом со мной на тахту.

–  Вы уж, верно, поняли, что я вас люблю?
– устало сказал я.

Губы мои прижались к ее губам; едва я наклонился к ней, она приоткрыла рот. Потом вскинула руки и обняла меня.

Через несколько минут мы поглядели друг на друга - я смотрел, надо надеяться, открыто и восхищенно, а она - вроде смущенно и озадаченно, но от нетерпеливого желания ее лицо совсем переменилось, прямо не узнать, как будто и не ее я видел изо дня в день в конторе.

–  Я вас люблю,- сказал я.- Никого еще так не любил- Я хочу на вас жениться.

Она прижала меня к своей пышной груди.

–  Ох, Майкл, не говорите так. Пожалуйста, не надо.

Ладно, не буду, решил я, а то вдруг возьмет да заплачет, котя при том, какая ее сотрясала страсть, это было бы совсем неплохо. И все-таки я повторил, что хочу на ней жениться, и так ее сжал, что она слова не могла вымолвить.

–  Это будет восхитительно,- пробормотал я ей в плечо.- Восхитительно.

Мы пошли в ее спальню в шесть вечера, а вышли оттуда только в восемь утра, когда ей пора было собираться в контору. Ночь пролетела как одно мгновение… Когда я вез ее на работу, руки и ноги у меня были совсем ватные, и я пугался каждой машины.

–  Вечером опять к тебе приеду,- сказал я.

–  Конечно. Я буду ждать.

–  И опять буду звать тебя замуж.

–  Ох, Майкл, прямо не знаю, что тебе ответить.

–  Просто ответь «да».

–  Ты - прелесть.

Я высадил ее в сотне шагов от конторы и поехал домой. Дома было пусто, я разделся и лег в постель. Уснуть я не мог - все тело ныло, и я только диву давался, чего это меня вдруг повело на мисс Болсовер и хорошо ли это. Ну, и конечно, пускай этому конца не будет, ведь ничего подобного я никогда еще не испытывал. Может, все оттого, что мы провели с ней в постели целую ночь, но нет, наверно, дело не только в этом. Да чего тут думать, я только лежал и жалел, что ее нет рядом, и надеялся - может, день пролетит быстро и все-таки до того, как ехать к ней, я сумею отдохнуть. Незаметно я уснул - не очень глубоким, но сладким сном, так славно спится, когда знаешь, что хоть занавески и задернуты, а день в разгаре и весь город занят тяжким и скучным трудом.

Не знаю, долго ли я проспал, а потом сквозь сон дошло: кто-то барабанит в дверь. Черту нет покоя и в раю, я натянул штаны и, еще толком не проснувшись, затопал вниз по лестнице, гадая, кого же это принесла нелегкая среди дня. У черного хода, которым мы обычно пользовались, никого не было, и слава богу, Я пошел обратно, и вдруг опять стучат, теперь уже в парадную дверь. А если стучали в эту дверь, сердце у меня всегда начинало бешено колотиться и поднимался шум в ушах. Мы не привыкли, чтобы к нам стучали. Если заходила какая-нибудь соседка, она окликала мать и шла прямо в дом. Ну кто может стучать в дверь? Либо пришли из магазина за деньгами, если ты купил что в кредит, а плату просрочил, либо это полицейский, либо принесли телеграмму; так ведь мать никогда не покупала в кредит, ни она, ни я ни в чем незаконном не замешаны, и никому из нашей родни и знакомых отродясь в голову не приходило слать телеграммы, а потому и всякие официальные гости были для нас редкостью. И когда стучали, а я бывал один дома, не мудрено, что меня совсем выбивало из колеи, я прямо даже трусил.

Клодин пыталась улыбнуться, но в конце концов скорчила такую кисло-сладкую гримасу, что я так и застыл, и на минуту у меня аж язык отнялся.

–  Входи,- сказал я наконец довольно бодрым тоном. Тут она бросила на меня привычно озабоченный взгляд и пошла за мной в кухню.- Рад тебя видеть,- прибавил я.

–  Ври больше!
– резко отозвалась Клодин.

–  Конечно, рад, крошка. Снимай пальто, садись. Напою тебя чаем. Я и сам не прочь позавтракать.

–  Позавтракать? Да ты знаешь, сколько времени? Уже двенадцать пробило.

–  Что ж, будет сразу и завтрак и обед,- сказал я, стоя у плиты. Я разбил яйца, вылил на сковороду, кинул побольше бекону, чтобы хватило на двоих.

–  Ты, видать, совсем пропащий. Чтоб в такую пору и спать! Ужас! Я всегда знала, ты чокнутый.

–  Ну да, горбатого верблюда и могила не исправит, это уж точно.

Я накрыл стол скатертью, положил вилки и ножи, включил радио, дал ей сигарету, подкинул в огонь угля - так захлопотался, что и не подумал, зачем это она ко мне притопала, а она знай поет свое: до чего же я никчемный.