Надежный человек

Кыржэ наслаждался, все более пьянея и витая в облаках, даже стал размахивать руками — точно дирижер перед оркестром, смакуя сцену, которая должна будет разыграться во время казни…

 — Мне крайне нужно оправдаться перед немцами, — проговорил он сквозь икоту. — Сделать бы очную ставку! Если признает руководителя… даже если он только примерещился ей… то и тогда все будет в порядке! Спасен! — прокричал он, точно плохой трагический актер. — Лишь бы произнесла имя! Имя, ничего более!

 — Буфетчица! Что ж не несут мититеи? — чуть ли не со слезами в голосе прокричал Тудораке, увидев женщину на пороге зала.

 — Уже готовы, можете получить.

Кельнер взял в руки графин и пошел за нею. Однако на полпути передал графин кому-то из официантов — пусть наполнит вином — и тут же вернулся. Ему, обер-кельнеру, следует стоять у гратара, следить, как подают блюда посетителям… Вскоре он вернулся к столу с деревянной тарелкой на подносе, — красиво разложенные, румяные, остро пахнущие, там красовались мититеи.

Кыржэ торопливо, будто по команде, принялся жевать и довольно скоро покончил с едой, приправляя кусочки мяса красным перцем и заедая «урсом», лепешкой из мамалыги, запеченной с брынзой. Делал это он в полнейшем молчании. И, что могло показаться странным, совсем не глядя на кельнера, делая вид, будто не замечает его… Однако в конце концов он нарушил молчание.

 — Большое спасибо, — ни к кому не обращаясь, проговорил эксперт, затем принялся наводить на столе порядок — отодвинул подальше тарелку, заслонил ее солонкой, бутылочкой с уксусом. Потом даже сделал знак, чтоб ее поскорее убрали, — и тарелка тут же исчезла со стола.

Выполнив пожелание клиента, Тудораке вскоре вернулся — эксперт как будто слегка изменился в лице, однако стал еще болтливее.

 — Большое спасибо, — повторил он машинально и зачем-то засунул руку за пояс брюк. — Большое спасибо… Что же касается Маламуда, то мне ничуть его не жаль — тоже рыльце в пуху. Столько водил за нос, хитрец, так долго рядился под Тому Улму, что я уже и сам не знал, что думать. И что-то еще было в этих печальных еврейских глазах…

Кельнер сосредоточенно глядел на дно кружки, затем поднес ее ко рту, пытаясь ухватить губами последние капли вина.

 — Осторожнее, захлебнешься, — заметил Кыржэ с горькой иронией. Затем стал говорить ровным, спокойным, голосом. — Как видно, тебе не по вкусу намеки: конечно, он такой же Тома Улму, как я поп. Но другого выхода не было. Завтра на рассвете будет расстрелян, одним из первых. Пока не дошло до немцев, что он — совсем не тот человек… Хотя старая лиса Кранц, кажется, сообразил. Но более всего виновен сам Маламуд: таким образом держался на допросах, что у меня возникла мысль выдать его за оригинал. Ты тоже здорово мне помог.

Хобоцел застыл с пустой кружкой в руках.

 — Именно тебе я сообщил об аресте Томы Улму, зная, что сведения дойдут куда нужно.

Эксперт по–прежнему не вынимал руки из-за пояса — она словно компрессом лежала на животе, так как уже некоторое время он испытывал сильную боль.

Там словно раскалывалось что-то, крошилось, и переносить эту боль становилось все труднее. Наконец он вынул из кармана вторую руку — ту, что никогда не показывал на людях, — и, ухватившись посиневшими пальцами за край стола, стал раскачиваться из стороны в сторону. Однако боль все равно не проходила. Лицо его исказила судорожная гримаса.

 — Прости меня за то, что использовал тебя в качестве передатчика сведений — изменить игру уже было поздно. Возможно, завтра во время расстрела будут присутствовать немцы… Ничего хорошего не приходится ждать от Илоны. Мало я рассчитываю и на Лилиану Дангэт. Барышня… Барышня, однако, должна сыграть главную роль… по установлению личности Улму. В конце концов — обычный спектакль, к тому ж., и Косой попытается разжалобить шефов, возможно даже, заслужит прощение… Теперь это уже не имеет значения. Называй или не называй Тому Улму — все равно это он. Чем ждать пули в лоб от немцев, лучше выдать копию за оригинал…

Он потупил взор.

 — А мититеи были просто замечательные… Давай же… поскорее уведи меня отсюда, как можно дальше… Просто замечательные мититеи… Скорее, скорее, пока еще держусь на ногах! Чтоб не было неприятностей и из-за моей смерти. От коммунистов — тоже. Сам знаешь их моральные устои! Возьми под руку, вот так… И не беги сломя голову, все равно вся группа сегодня арестована — ничем уже не поможешь… Ты один только и остался на свободе… Но… и… ох… Все! Конец!

XXIX

Никто не мог уснуть.

 — Все это — чистая комедия, ей–богу, — заявил Василе Антонюк, — Наши уже перешли Днепр, быть может, Буг, а эти… Посадили тут, как на сцене, выставили вместо декораций. Сиди и жди, когда кто-то поднимет занавес.

 — И не говори, — вздохнул Тудораке. — Буг… Выходит, только наш Бык не могут перейти! Хотя бы услышать, как бьют пушки. Но и то не слышно.

 — Услышишь, услышишь, только на том свете… — Лица сейчас трудно было различить — день едва начинался, но кому еще мог принадлежать этот убийственно хмурый голос, если не Гаврилэ Грозану?

 — Извини, дорогой мастер, но твой голос в самом деле слишком замогильный! — снова вздохнул Тудораке. — Если не веришь мне, спроси хоть у Илоны — подтвердит то же самое.

Илона лежала на голом полу, положив голову на какой-то узелок. Угол, отведенный ей, наименее продувался сквозняками. Она вся оцепенела, была почти в беспамятстве. Рядом сидела Лилиана, ласково, точно на старшую сестру, глядевшая на Илону.

 — Зачем вмешивать Илону, ей сейчас не слишком полезно разговаривать, — пробормотал Гаврилэ. — Когда моя супруга, Катерина Васильевна, ожидала последнего, она тоже не очень… Господи, к чему я все это говорю? Извините…

 — Какой застенчивый наш Гаврилэ, — попытался оправдать слесаря Тудораке. — Что тут, в самом деле, скажешь? Трое ребят, четвертого скоро принесет в клюве аист…

Грозан, не сводивший глаз с Илоны, опустился перед нею на одно колено и, осторожно приподняв ее руку, поцеловал. Она слабо шевельнула пальцами — подзывая поближе, затем, поколебавшись мгновение, словно не могла решиться на какой-то важный, ответственный поступок, дотронулась губами до его щеки.

 — У меня всегда были самые теплые и сердечные чувства к нашим неутомимым и бесстрашным женам и матерям, — торжественно поклонившись, произнес Гаврила.

Он посмотрел на Бабочку — ее рука покоилась на крепком плече Илие, который сидел, как все другие, на полу. Потом она принялась шептать ему что-то на ухо.

 — По расчетам Илоны, ребенок должен родиться… Время как раз совпало бы… Знаешь с чем? — спросила она, стараясь разжечь в нем любопытство. — Ох, как было бы здорово!.. Только бы знать, что с ним все хорошо, после зверств Кыржэ…

 — Я чувствую его, — будто во сне, прошептала Илона.

 — Слышишь: чувствует! Значит, жив! Жив! — Счастливая Лилиана растрепала шевелюру Илие, потом стала ласково приглаживать ее. — Садись ближе, Илие, ближе! Я знаю: смущает прикосновение моей руки. Не нужно, милый, Ты для меня дороже всех, один–единственный, — она слегка погрозила ему пальцем, — да, единственный! Теперь я хорошо это поняла. Ведь только благодаря тебе я почувствовала в душе стремление стать коммунисткой. Тебе и… ему. Надеюсь, ты успел его предупредить, чтоб поскорее сбрил бородку и остриг волосы? Ну да, конечно, что тут спрашивать! Так вот: у меня было достаточно времени все до конца обдумать, теперь меня бы никто, как любит говорить Гаврилэ, не обвесил.