Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Правда, в последние годы он все меньше говорил глупости про термитов…

Вера Макаровна увидела, что глаза Германа Тарасовича налились мыслью, и попыталась сбежать. В течение многих лет она безропотно поддакивала ему, но сегодня решила – баста!

– Мы живем на обломках империи, – вольно начал Герман Тарасович, – умирающей империи… Экономика разложилась, стали заводы…

Вера Макаровна прикинулась дурой:

– Сметана подорожала, колбаса, пятки зудят…

«Не понимает! – с ужасом подумалось Герману Тарасовичу. – Говорим на разных языках. Отупевший от голода народ не способен мыслить абстрактно, в большем

масштабе… Выше пяток – торричеллиева пустота!» – горько заключил он.

По коридору возвращалась с валидолом под языком Ирина Арнольдовна.

– Завтрак поспел, – перекрестилась Вера Макаровна и вывернулась из-под умного взгляда Германа Тарасовича.

Тот, как был в трусах, насвистывая, удалился в комнату.

«Но, с другой стороны, что, как не растрескавшиеся пятки есть немой укор парламенту и правительству», – горячился Герман Тарасович. Он вообразил себе что-то вроде плаката, на котором крупным планом, как ржаные караваи, красовались бы израненные пятки богоизбранного народа.

Ирина Арнольдовна старалась не смотреть на мужа в момент принятия им пищи. Герман Тарасович имел пренеприятнейшую особенность одновременно жрать и делиться новостями, сопровождая все это пантомимой для наглядности.

– Знаешь, Ирусик, ты была абсолютно права: Вера Макаровна – безнадежна. – Он по-цыплячьи свесил конечности. – Что бы ни случилось, с нами останутся Гумилев и Пастернак, Ахматова и Солженицын. – Он встревожил голос: – А что останется у таких Вер Макаровн? Ничего, кроме натруженных ступней! Этот народ способен только вылизывать господский зад! – Герман Тарасович вывалил язык в картофельном налете и препохабнейше лизнул невидимый зад, обхватив его руками.

Ирина Арнольдовна, вместо того чтобы проглотить кофе, сплюнула обратно в чашку.

Постучалась Вера Макаровна:

– Герман Тарасович, вас к телефону!

Герман Тарасович привстал, сдавленно благодаря, но, вовремя сообразив, что говорить с набитым ртом невежливо, вынул изо рта непрожеванное мясо и положил обратно в тарелку.

– Господи помилуй, – прошептала Ирина Арнольдовна и выбежала из комнаты первой. – «Сижу за решеткой в темнице сырой», – монотонно, как молитву, тянула Ирина Арнольдовна.

Шатаясь ото сна, в санузел прошел тихий сосед Андрюша. Запершись на крючок, он деликатно пустил душевую струю в таз, чтоб заглушить все иные звуки.

Ирина Арнольдовна симпатизировала Андрюше. Движимый чувством прекрасного, он оклеил дверь уборной журнальными репродукциями Рериха (до слез сокрушался, находя их в ведре со следами употребления), с юношеской самоотверженностью спас наколотую на крюк дремучей Верой Макаровной ксерокопию «Розы Мира».

«Интересно: срет или зубы чистит?» – с нервным смешком подумала Ирина Арнольдовна. «Раз закрылся – значит, срет», – логически вывела она, приготовившись услышать характерные аритмичные всплески в лунке унитаза или, на худой конец, звонкую дрель утреннего уринирования, но тщетно. Предусмотрительный Андрюша, видимо, застелил лунку бумагой. «Зубы чистит», – уговорила себя Ирина Арнольдовна и, склонившись над тарелкой, проворно заработала челюстями.

Пистолетно хлопнула крышка стульчака – Андрюша спросонья не захватил резиновые амортизаторы-заглушки.

Как сдохло что-то в желудке у Ирины Арнольдовны. Взбесившееся варево вскипело и устремилось наружу, рвотные спазмы скрутили ее пополам,

и она с воплем облилась чем-то жарким и липким.

Проклиная судьбу, из уборной выполз полумертвый сосед Андрюша, переживавший подобные ляпсусы, как смерть детей. Когда он заглянул на кухню узнать, кого обеспокоил, глазам его предстали кашеобразная дорожка, ведущая к раковине, и клокочущая над ней Ирина Арнольдовна.

От прочих мужчин я отличаюсь

От прочих мужчин я отличаюсь тем, что перед совокуплением говорю женщине приятные слова и дарю шоколадку. Женщины платят мне глубокой привязанностью за такое понимание их уродливой психологии. Кто не удержался бы от оскорблений: вот, мол, сучье племя, за поганый какао-бобовый суррогат копыта раздвигаете! – и непременно обидел бы. Я же если и уколю: «Ну ты и дешевочка!» – то сделаю это мягко, потреплю ей волосики на лобке, и женщина повеселеет и усмехнется вместе со мной своей незамысловатой продажной природе.

Ни для кого не секрет, каких мужчин предпочитают наши женщины – мелкохуих! Они ласковые. Они полагаются на собственные руки, и женщины под ними пердят от удовольствия.

Чистый! Чистый! Пасха! Пасха!

– Ну что?! Ты готова?

О, сколько туману в моем вопросе.

Прободение девственницы.

Она кивнула:

– Я в календарике обвела сегодняшний день красным кружком, чтобы запомнить на всю жизнь!

Не влез, не влез! Тогда я еще не знал, каким концом запихивать. Чтобы не перекрашивать цифру, приложился куда надо пальцем.

– С тебя хватит, но как же быть со мной?

– Я стесняюсь.

– Новости! А ну давай, иначе расстанемся из-за несходства характеров!

Я схитрил и на оргазме не стонал, что вовсе не сложно, учитывая опыт пионерских лагерей. Она замычала и кинулась полоскать рот, я, довольный, прохаживался.

Возвращается, потупясь:

– Обними меня… Крепко-крепко!

Завела специальную минеточную манишку и в нее сплевывала сперму.

«Я всегда тебя боялась, прикипала жопой к стулу, научилась ровно ходить на каблуках, запломбировала зубы», – говорили ее глаза. На третьей эякуляции я засыпал без сил и видел во сне окаменевшие влагалища, как устрицы на блюде. Передо мной плыли душные городские пейзажи, женщины, старые и молодые, и каждая во рту держала.

Пасха, братцы, милые мои, Пасха!

Завистники насрали под дверью. Я знал об этом и делал вид, что никого нет дома. Она битый час трезвонила, растоптала ногами кучу, открыл, разнесла, лярва, по всей хате. Бегает, шаркая, по паркету, а за ней – дерьма лыжня.

– Я не стерва, я не дура, – набивала себе цену.

«Здравствуй, милая, хлеб-соль!»

– Моча-говно! – Я чуть не взорвался.

Стыдно: она маленькая, не кончает – не буду ее обижать.

Улеглись на зеленом одеяле, сказала, воркуя:

– Девки Ольки заработали воспаление придатков! Доигрались, кумушки!

– Не смей рассказывать мне эти дурацкие сплетни! Я не желаю их слушать! Мы физиологически не подходим друг другу!

Она заплакала:

– Между нами нет искренности, поэтому у меня там сушит…

Я плевался:

– Каракум! Карандаши точить твоей мандой!

Она отвратительно рыдала, показывая желтые, как сыр, зубы.

Вечная память! Вечная память!

Допрос

Поделиться с друзьями: