Нагант
Шрифт:
Правда, в последние годы он все меньше говорил глупости про термитов…
Вера Макаровна увидела, что глаза Германа Тарасовича налились мыслью, и попыталась сбежать. В течение многих лет она безропотно поддакивала ему, но сегодня решила – баста!
– Мы живем на обломках империи, – вольно начал Герман Тарасович, – умирающей империи… Экономика разложилась, стали заводы…
Вера Макаровна прикинулась дурой:
– Сметана подорожала, колбаса, пятки зудят…
«Не понимает! – с ужасом подумалось Герману Тарасовичу. – Говорим на разных языках. Отупевший от голода народ не способен мыслить абстрактно, в большем
По коридору возвращалась с валидолом под языком Ирина Арнольдовна.
– Завтрак поспел, – перекрестилась Вера Макаровна и вывернулась из-под умного взгляда Германа Тарасовича.
Тот, как был в трусах, насвистывая, удалился в комнату.
«Но, с другой стороны, что, как не растрескавшиеся пятки есть немой укор парламенту и правительству», – горячился Герман Тарасович. Он вообразил себе что-то вроде плаката, на котором крупным планом, как ржаные караваи, красовались бы израненные пятки богоизбранного народа.
Ирина Арнольдовна старалась не смотреть на мужа в момент принятия им пищи. Герман Тарасович имел пренеприятнейшую особенность одновременно жрать и делиться новостями, сопровождая все это пантомимой для наглядности.
– Знаешь, Ирусик, ты была абсолютно права: Вера Макаровна – безнадежна. – Он по-цыплячьи свесил конечности. – Что бы ни случилось, с нами останутся Гумилев и Пастернак, Ахматова и Солженицын. – Он встревожил голос: – А что останется у таких Вер Макаровн? Ничего, кроме натруженных ступней! Этот народ способен только вылизывать господский зад! – Герман Тарасович вывалил язык в картофельном налете и препохабнейше лизнул невидимый зад, обхватив его руками.
Ирина Арнольдовна, вместо того чтобы проглотить кофе, сплюнула обратно в чашку.
Постучалась Вера Макаровна:
– Герман Тарасович, вас к телефону!
Герман Тарасович привстал, сдавленно благодаря, но, вовремя сообразив, что говорить с набитым ртом невежливо, вынул изо рта непрожеванное мясо и положил обратно в тарелку.
– Господи помилуй, – прошептала Ирина Арнольдовна и выбежала из комнаты первой. – «Сижу за решеткой в темнице сырой», – монотонно, как молитву, тянула Ирина Арнольдовна.
Шатаясь ото сна, в санузел прошел тихий сосед Андрюша. Запершись на крючок, он деликатно пустил душевую струю в таз, чтоб заглушить все иные звуки.
Ирина Арнольдовна симпатизировала Андрюше. Движимый чувством прекрасного, он оклеил дверь уборной журнальными репродукциями Рериха (до слез сокрушался, находя их в ведре со следами употребления), с юношеской самоотверженностью спас наколотую на крюк дремучей Верой Макаровной ксерокопию «Розы Мира».
«Интересно: срет или зубы чистит?» – с нервным смешком подумала Ирина Арнольдовна. «Раз закрылся – значит, срет», – логически вывела она, приготовившись услышать характерные аритмичные всплески в лунке унитаза или, на худой конец, звонкую дрель утреннего уринирования, но тщетно. Предусмотрительный Андрюша, видимо, застелил лунку бумагой. «Зубы чистит», – уговорила себя Ирина Арнольдовна и, склонившись над тарелкой, проворно заработала челюстями.
Пистолетно хлопнула крышка стульчака – Андрюша спросонья не захватил резиновые амортизаторы-заглушки.
Как сдохло что-то в желудке у Ирины Арнольдовны. Взбесившееся варево вскипело и устремилось наружу, рвотные спазмы скрутили ее пополам,
и она с воплем облилась чем-то жарким и липким.Проклиная судьбу, из уборной выполз полумертвый сосед Андрюша, переживавший подобные ляпсусы, как смерть детей. Когда он заглянул на кухню узнать, кого обеспокоил, глазам его предстали кашеобразная дорожка, ведущая к раковине, и клокочущая над ней Ирина Арнольдовна.
От прочих мужчин я отличаюсь
От прочих мужчин я отличаюсь тем, что перед совокуплением говорю женщине приятные слова и дарю шоколадку. Женщины платят мне глубокой привязанностью за такое понимание их уродливой психологии. Кто не удержался бы от оскорблений: вот, мол, сучье племя, за поганый какао-бобовый суррогат копыта раздвигаете! – и непременно обидел бы. Я же если и уколю: «Ну ты и дешевочка!» – то сделаю это мягко, потреплю ей волосики на лобке, и женщина повеселеет и усмехнется вместе со мной своей незамысловатой продажной природе.
Ни для кого не секрет, каких мужчин предпочитают наши женщины – мелкохуих! Они ласковые. Они полагаются на собственные руки, и женщины под ними пердят от удовольствия.
Чистый! Чистый! Пасха! Пасха!
– Ну что?! Ты готова?
О, сколько туману в моем вопросе.
Прободение девственницы.
Она кивнула:
– Я в календарике обвела сегодняшний день красным кружком, чтобы запомнить на всю жизнь!
Не влез, не влез! Тогда я еще не знал, каким концом запихивать. Чтобы не перекрашивать цифру, приложился куда надо пальцем.
– С тебя хватит, но как же быть со мной?
– Я стесняюсь.
– Новости! А ну давай, иначе расстанемся из-за несходства характеров!
Я схитрил и на оргазме не стонал, что вовсе не сложно, учитывая опыт пионерских лагерей. Она замычала и кинулась полоскать рот, я, довольный, прохаживался.
Возвращается, потупясь:
– Обними меня… Крепко-крепко!
Завела специальную минеточную манишку и в нее сплевывала сперму.
«Я всегда тебя боялась, прикипала жопой к стулу, научилась ровно ходить на каблуках, запломбировала зубы», – говорили ее глаза. На третьей эякуляции я засыпал без сил и видел во сне окаменевшие влагалища, как устрицы на блюде. Передо мной плыли душные городские пейзажи, женщины, старые и молодые, и каждая во рту держала.
Пасха, братцы, милые мои, Пасха!
Завистники насрали под дверью. Я знал об этом и делал вид, что никого нет дома. Она битый час трезвонила, растоптала ногами кучу, открыл, разнесла, лярва, по всей хате. Бегает, шаркая, по паркету, а за ней – дерьма лыжня.
– Я не стерва, я не дура, – набивала себе цену.
«Здравствуй, милая, хлеб-соль!»
– Моча-говно! – Я чуть не взорвался.
Стыдно: она маленькая, не кончает – не буду ее обижать.
Улеглись на зеленом одеяле, сказала, воркуя:
– Девки Ольки заработали воспаление придатков! Доигрались, кумушки!
– Не смей рассказывать мне эти дурацкие сплетни! Я не желаю их слушать! Мы физиологически не подходим друг другу!
Она заплакала:
– Между нами нет искренности, поэтому у меня там сушит…
Я плевался:
– Каракум! Карандаши точить твоей мандой!
Она отвратительно рыдала, показывая желтые, как сыр, зубы.
Вечная память! Вечная память!
Допрос