Нагие и мёртвые

Минетте было всего двадцать лет, но он уже успел облысеть, и лоб из-за этого казался необыкновенно высоким. Он отрастил жиденькие усики и аккуратно подстригал их. Однажды кто-то сказал, что он похож на Уильяма Пауэла, и с тех пор Минетта стал причесывать свои волосы так, чтобы усилить сходство с ним.

– Нет, я не согласен с тобой, – ответил он. – Есть такие хитрецы, которых никак не проведешь.

– Чепуха это! – возмутился Полак. Он повернулся под одеялом так, чтобы видеть Минетту. – Вот послушай-ка. Как-то раз я потрошил цыпленка для какой-то старухи. В мясной лавке... И вот я задумал оставить себе кусочек жира... Знаешь, у цыплят около живота всегда есть два таких кусочка жира... – Он прервал свой рассказ, как артист, желающий привлечь внимание аудитории.

Взглянув на неприятно улыбавшийся подвижный рот Полака, Минетта тоже улыбнулся.

– Ну и что? – спросил он.

– Ха, она, стерва, не сводила глаз с моих рук, как голодная собака. А когда я начал заворачивать цыпленка, она вдруг спрашивает: «А где второй кусочек жира?» Я посмотрел на нее очень удивленно и говорю: «Мадам, его брать не следует, он подпорченный. Он испортит вкус всего цыпленка». А она качает головой и говорит: «Ничего, ничего, мальчик, положите его мне». Ну что ж, делать было нечего – пришлось положить.

– Ну и что же, кого ж ты обманул? – удивился Мипетта.

– Ха! Прежде чем положить кусочек в сверток, я незаметно надрезал желчный пузырь. Ты представляешь, какой вкус был у этого цыпленка?

Минетта пожал плечами. Лунный свет был достаточно ярким, чтобы видеть Полака. Из-за трех отсутствующих зубов с левой стороны саркастическая улыбка на его лице казалась очень забавной.

Полаку было, вероятно, не более двадцати одного года, но взгляд его жуликоватых глаз производил отталкивающее впечатление и настораживал, а когда он смеялся, кожа на лице морщилась, как у пожилого человека. Минетте было как-то не по себе от этого. Откровенно говоря, он опасался, что Полак умнее и хитрее его.

– Не трави! – остановил его Мипетта. За кого Полак его принимает, чтоб рассказывать эти небылицы!

– Что, не веришь? Это чистейшая правда, честное слово! – обиделся Полак. Он не выговаривал букву "р", и такие слова, как «правда», «праздник», произносил: «павда», «паздник».

– Да, да, павда, – передразнил его Минетта.

– Веселишься, да? – спросил Полак.

– Не жалуюсь. Ты рассказываешь прямо как в комиксах. – Минетта зевнул. – Что ни говори, а в армии втирать очки еще никому не удавалось.

– А мне здесь неплохо и без втирания очков, – возразил Полак.

– Ничего хорошего ты здесь не видишь и не увидишь до самого увольнения, – убежденно сказал Минетта и звонко хлопнул ладонью по лбу. – Проклятые москиты! – воскликнул он. Пошарив рукой под подушкой, он нашел завернутую в полотенце грязную рубаху и достал из нее небольшой пузырек с противомоскитной жидкостью. – Ну что это за жизнь? – спросил он ворчливым тоном и начал раздраженно натирать жидкостью лицо и руки. Закончив, он оперся локтем на подушку и закурил сигарету, но тотчас же вспомнил, что курить ночью не разрешается. Некоторое время он раздумывал, погасить сигарету или нет, но потом решительно и громко сказал: – А, хрен с ними, с этими порядками! – Однако сигарету все же скрыл в ладони. Повернувшись к Полаку, Минетта продолжал: – Ты знаешь, мне надоело жить по-свински. – Он взбил свою подушку. – Спать на куче собственного грязного белья, не снимая провонявшую потом и черт знает чем еще одежду. Никто и нигде так не живет.

Полак пожал плечами. Из семи братьев и сестер он был в семье предпоследним и, пока его не отдали в приют, всегда спал на раскинутом посреди комнаты около печки одеяле. К середине ночи огонь в печке угасал, и тот из детей, кто первым просыпался от холода, вставал и подбрасывал в нее уголь.

– А грязное белье носить не так уж плохо, – философски заметил Полак, – из него все насекомые убегают. – Он вспомнил о том, что сам стирал себе белье с пятилетнего возраста.

– Неизвестно, что хуже, – возразил Минетта, – зловоние или насекомые. – Он подумал о том, как одевался там, дома... В квартале он слыл пижоном, одевался лучше всех, учил всех модным танцам. А теперь на нем была рубашка на два номера больше его размера.

– А ты слышал анекдот насчет размеров обмундирования? – спросил он Полака. – Оно бывает только двух размеров: слишком большого или слишком маленького.

– Я это уже слышал, – ответил Полак.

– А-а.

Минетта вспомнил, как после обеда он, бывало, целый час неторопливо примерял рубашки и галстуки и несколько раз – то так, то сяк – тщательно причесывал свои волосы. Он делал это с удовольствием даже тогда, когда идти, собственно, было некуда.

– Вот если ты скажешь мне, как освободиться от военной службы, – снова обратился он к Полаку, – тогда я поверю, что ты можешь обвести вокруг пальца кого хочешь.

– Есть много способов, – сказал Полак неопределенно.

– Один из них – это отдать концы? Да? Кому это надо?

– Есть и другие, – загадочно повторил Полак, качая в темноте головой.

Минетта видел только его профиль. Ему пришла в голову мысль, что Полак, с его крючковатым сломанным носом и длинной, выдающейся вперед нижней челюстью, очень напоминает сейчас карикатуру на дядюшку Сэма.

– Ну какой, например? – спросил Минетта.

– Все равно у тебя пороху не хватит, – ответил Полак.

– А у тебя хватит? Почему же ты тогда сидишь? – настаивал Минетта.

– А мне нравится в армии, – ответил Полак смешным дребезжащим голосом.

Минетту такой разговор начал выводить из себя. Полака никогда не переспоришь.

– Пошел ты к ...! – буркнул Минетта сердито.

– Сам иди, – не сдавался Полак.

Они отвернулись друг от друга и укрылись одеялами. С океана тянуло прохладой. Съежившись, Минетта начал размышлять о разведывательном взводе, в который их обоих назначили. Он с ужасом подумал о том, что, наверное, придется участвовать в бою. Засыпая, он мечтательно представил себе, как возвратится домой с заслуженными в далеких краях орденскими ленточками. «Но до этого еще далеко», – подумал он, и опять ему стало страшно. Услышав донесшийся издалека орудийный выстрел, он натянул одеяло до самых ушей, и это несколько успокоило его.

– Эй, Полак, – позвал он.

– Ну-у... что тебе? – ответил тот сонным голосом.

Минетта забыл, что хотел сказать, и поэтому задал первый пришедший в голову вопрос:

– Как ты думаешь, дождь будет ночью?

– Проливной.

– Да-а...

В тот же вечер, сидя на одеялах в своей палатке, Крофт и Мартинес обсуждали новую расстановку людей во взводе.

– А этот итальяшка Мантелли – чудной человек, – заметил Крофт.

Мартинес пожал плечами. Итальянцы, испанцы, мексиканцы – все они, по его мнению, были одинаковыми. Ему не хотелось говорить на эту тему.

– Пять новых солдат, – пробормотал он глубокомысленно. – Когда же наконец наш взвод укомплектуют полностью? – спросил он, легонько хлопнув Крофта по спине. Такое выражение чувств было для него редкостью. Помолчав несколько секунд, он продолжал: – Как ты думаешь, нам придется повоевать теперь, а?

– Черт его знает, – тряхнув головой, ответил Крофт. Кашлянув как бы для того, чтобы прочистить горло, он продолжал: – Слупый-ка, Гроза Япошек, я хочу поговорить с тобой кой о чем. Я собираюсь разделить людей опять на два отделения и думаю в одно из них включить бывалых ребят, а в другое новичков вместе с тобой и Толио.