Нагота
Шрифт:
Официантка принесла хлеб, приборы. Ну и зад у нее, не поскупилась природа, а ноги-то, ноги! Смотрит так, как будто ты пустое место. И что-то слишком выставляет напоказ обручальное кольцо.
Он сложил на груди руки, нахмурился, почувствовав желание невозмутимо и спокойно взглянуть в лицо официантке, хотя не был уверен, что ему для этого хватит духу.
За соседним столиком сидели два странных типа. Тот, что помоложе, — невысокий, круглолицый, почти без шеи, руки короткие, ладошки маленькие. Волосики над морщинистым лбом топорщились ежиком. На тонком, слегка вздернутом косу никак не хотели держаться
Официантка подала закуску.
— Спасибо. Вы не могли бы принести горчицу?
С его стороны это было чуть ли не геройством.
Ежик сказал полосатому:
— В этой связи мне хотелось бы напомнить слова Оноре Габриеля де Рикети Мирабо: «Одни дураки не меняют своих убеждений».
— Мирабо был патентованным кретином, хронически страдавшим от безденежья. То, что говорится в момент безденежья, нельзя принимать всерьез.
— Кретинизм, как и безденежье, понятие относительное.
— Война всегда была ужасной, и тем не менее люди всегда воевали. Почему? Мы этого не знаем. Почему люди смеются, почему им снятся сны? Должно быть, в нашем организме имеется устройство, нас к тому побуждающее.
— Прошу прощения, я, как биолог, согласиться с вами не могу. Человек научился делать многое такое, что выходит за пределы заданной природой программы. Разум, прошу прощения, корректирует природу. В этой связи удачно высказался Давид Иероним Грундулис, естествоиспытатель, химик, фармацевт и врач, родившийся в семье потомственных латышских мачтовых мастеров по фамилии Грундулисы...
— Разум... Смех берет! Сколупните-ка тонкую пленочку разума и из мужичонки сорок четвертого размера у нас выйдет сорок четыре тысячи бесенят.
— Браво, отлично сказано! Это стоит запомнить.
— Не стоит чересчур идеализировать прогресс человечества. Граммофон с трубой представляется нам допотопной штуковиной, в то время как «Гамлет» мог бы и сегодня быть написан...
Диалог привлек его внимание. Он даже как будто пододвинулся к спорщикам. Подслушивать чужие разговоры неприлично, однако иногда довольно интересно. Никто его здесь не знает, никто никогда не видел, навряд ли возможна и встреча в будущем.
Официантка вернулась с пустыми руками, наверно, горчицы на кухне не оказалось. Оглянувшись по сторонам, она подошла к спорщикам.
— Горчица вам не понадобится?
— Нет, — сказал тот, что помоложе.
Старший, провожая глазами баночку с горчицей, повернул голову. И, увидав его, стукнул ладонью по краю стола.
— Ого! Каспар! Сын Вилиса!
Это было настолько неожиданно, что он опешил.
— Что, разве я не прав? Не угадал?
— В известной мере... Возможно.
— Никаких «в известной мере», все абсолютно верно. Ваш отец был моим лучшим другом. Нет в Латвии такого озера, где бы мы с ним не удили рыбу. Я, Вилис да еще покойный художник Янис Бромальт. Вы, полагаю, меня не помните?
— Не помню. Вернее, смутно помню. Как во сне.
— А я вас
в Икшкиле на закорках носил. У вас были белые башмачки с красными носами.Это он произнес таким тоном, будто на суде зачитывал приговор.
— Вполне возможно.
— Однажды мы наловили раков, и, пока на кухне пробавлялись водкой, вы их всех в колодец побросали. Помните?
— Это я помню.
— А я вас сразу узнал. Вылитый Вилис.
Старина Апариод собственной персоной. Его лицо он видел в школьных учебниках, в газетах, журналах, энциклопедиях. И надо же так напороться, будто в Рандаве негде больше пообедать.
Апариод встал, отодвинул стул и валкой моряцкой походкой, выпятив живот, обошел вокруг стола. И тот, помоложе, хоронясь за широкой спиной собутыльника, подался в его сторону. Не подняться уже было невозможно.
— Роберт Апариод, — сказал профессор, протягивая руку.
— Очень приятно. Вообще-то я вас, конечно...
— Моя фамилия — Калнынь. — Ежик отвесил быстрый поклон. — Запоминать не обязательно. В Латвии эта фамилия все равно что имя нарицательное. Больше я известен как Гатынь из Рандавской тюрьмы.
— Неверно, — поправил его Апариод, — он брешет. Не из. тюрьмы, а из тюремной средней школы. Как видите, в наш век и в тюрьмах никто не избавлен от сомнительных учителей.
— Я полагаю, нам необходимо произвести кое-какие перемещения организационного порядка, — сказал Гатынь. — В целях большей коммуникабельности. Обращаю внимание: наш стол трехместный.
— Само собой разумеется. — Властный жест Апариода словно заранее отметал все возможные возражения. — Нина! Где вы там, грешное дитя! Этого юношу перебросьте к нам.
— Я, право, не знаю... Не хотелось бы вас затруднять. И потом я тороплюсь...
— Будет просто непристойно, если мы останемся сидеть каждый за своим столом. Ваш отец был моим другом. Особенно любо нам было заросшее камышом озеро Рампузис. Мы там вытягивали лещей, величиной с лопату. Два часа — и ведро до краев полно жирнющими угрями. Я всегда говорил: в Латвии нет озера...
— Ну-ну, мастер, не завирайтесь! — Глаза Гатыня за толстыми стеклами блеснули, как скальпели. — В Латвии 3195 озер с водной поверхностью свыше гектара.
— Я имею в виду настоящие озера, а не задрипанные прудики.
— В таком случае, скажите, где находится озеро Тентеле.
— В Тентеле я выловил рыбы больше, чем иным довелось видеть за всю свою жизнь.
— А где озеро Шкинузис?
— Шкинузис пуст, Шкинузис не в счет.
— Прошу прощенья, но это одно и то же озеро.
— Это вы своим тупицам в школе рассказывайте, а не мне. Это два различных озера, их соединяет речка
— Не речка, а протока.
— Именно речка. Нина! Уж теперь вам одним пивом не отделаться. Коньяк у вас есть?
— Правда, не стоит! — он все еще пытался возражать. — Честное слово, у меня нет времени.
— Нет времени пообедать? Не смешите нас. Час на обед — это норма. Даже на царской каторге обеду отводился час. Позвольте узнать, что за важные дела у вас в Рандаве?
— Одно поручение, связанное с разными документами. Товарищ по службе просил собрать...
— И вы собираете?
— Сегодня утром приехал.
— Только сегодня?
Из груди Апариода вырвались сдавленные всхлипы, трудно сказать — кашель или смех.