Награде не подлежит

Кинякин надел мичманку, потоптался у порога.

— Ты... это... извини меня.

— Чего уж, — горько усмехнулась Люба.

— Не хотел обидеть, видит бог.

Мичман мялся, не уходил, она видела — что-то сказать хочет.

— Ну, — подтолкнула Люба.

Кинякин отвел глаза:

— Ты все ж подумай...

— Ты... опять! — Люба задохнулась, из глаз брызнули слезы.

— Вот бабы! — недовольно поморщился мичман. — Ну чего реветь-то?

Он сокрушенно покачал головой.

— Ну чего я такого сказал? Подумаешь! Я ж к тебе как к взрослому человеку, по-товарищески, а ты в слезы да еще... за сковородку. Ты об нем подумай. Пораскинь мозгами-то.

— А обо мне ты подумал! — выкрикнула сквозь слезы Люба. — Что я тебе — сука какая?

— С чего ты взяла? — удивился мичман. — Я такого и в уме не держал. Человека спасать, надо.

— Я знаю, что вы обо мне думаете, — тихо, с горечью и почему-то успокаиваясь, сказала Люба. — Я по утрам-то встаю и дрожу: не измазали чем дверь. Аж сердце заходится, пока дверь отворю.

Мичману знаком был этот деревенский обычай — мазать дегтем ворота, когда хотят опозорить девку. — Я салки-то любому сверну, ежели кто посмеет, — заиграл желваками Кинякин. — Сказки только. Любому.

Потоптался, помолчал, глухо обронил:

— Я ведь тебя понимаю. Но он же вовек к девке не подступится, а в него веру надо вдохнуть.

— Ну и пущай кто другой веру эту вдыхает! — зло ответила Люба. — Чего ко мне-то липнете? Я вам что!..

— Не понимаешь, — с сожалением вздохнул Кинякин.

— А вы, кобели, понимаете.

— Костери, костери, а все ж запомни, об чем я сказал, — долдонил свое мичман.

— Настырный ты — у попа кобылу выпросишь.

— На кой мне кобыла! — осердился теперь мичман. — Мне человека надо спасти.

— Уйди с глаз, а то опять сковородки дождешься, — без зла и с какой-то покорной тоской предупредила Люба.

— Ладно, пошел, — вздохнул Кинякин. — Как пишут в газетах: высокие договаривающиеся стороны к согласью не пришли.

— Не пришли, — отрезала Люба. — Сват какой выискался. Иди, иди, не толкись тут!

«Чертова баба, сопрел с ней!» — чертыхнулся мичман, прикрывая за собою дверь.

Лубенцову и Косте предстояло уложить на «постель» параллельно два рельса на расстоянии пяти метров, чтобы потом, двигая по этим рельсам третий, равнять щебенку.

Они спустились в воду друг за другом. Видимость была отличной, метров десять, пожалуй. Редко такое выпадает водолазу, чаще на дне его встречает полумрак и плохая видимость, а то и вообще тьма, и работать приходится на ощупь. Приятно быть в светлой воде, приятно сознавать, что глубина невелика и опасности тут никакой. Век бы так работать! Сейчас вот солдаты опустят два рельса, и они с Лубенцовым установят их параллельно.

— Костя, гляди там! — предупредил Игорь Хохлов по телефону. — Сначала тебе майнаем.

— Давайте.

Костя передернул груза назад, на спину, поднял голову. В светлый, играющий бликами проем плота нырнула черная длинная тень. Неровно покачиваясь, приближалась, постепенно приобретая вид рельса. Спускали его на пеньковых концах.

— Потравливай помалу! — приказал Костя и подошел к рельсу, который уже касался груды щебня.

Костя взялся за рельс и потянул на место, обозначенное вбитыми колышками, которые еще вчера установил под водой мичман Кинякин. Когда рельс повис точно в назначенном месте, Костя приказал:

— Майнай сразу!

— Есть! — отозвался Игорь.

Рельс упал на щебень, поднял облачко веселого рыжего ила.

Костя отвязал тонкие канаты.

— Вира концы!

Извиваясь светлыми змеями, канаты ускользнули вверх. Ил размылся, осел толстым рыжим слоем на рельс, на щебенку, и снова стало светло и прозрачно.

На душе было легко и радостно. Мурлыкая песенку «Ты, моряк, красивый сам собою...», Костя нашел лом, спущенный еще заранее, и стал подвигать рельс на место. Мешала груда щебня. Пришлось ее разравнивать руками, и Костя, занятый своим делом, совсем забыл про Лубенцова. Он вздрогнул, когда услышал по телефону взволнованный голос Игоря Хохлова:

— Костя, помоги Вадиму! Быстрей!

Костя выпрямился и увидел Лубенцова, лежащего без движения. Еще не понимая, что произошло, Костя поспешил к нему. Только на подходе он разобрал, что Лубенцову придавило рельсом шланг.

— Быстрей! — торопил Игорь.

Костя попробовал приподнять рельс, но сил не хватило. Лихорадочно работала мысль: «Что делать? Как помочь?» Решение пришло самое простое. Он намертво уцепился руками в рельс и крикнул Игорю:

— Открой мне воздух на полный!

В шлеме мощно загудела воздушная струя. Костя перестал стравливать излишки, и сразу же начало раздувать скафандр, потянуло вверх, и Костя почувствовал нестерпимую боль в руках, но, стиснув зубы, не разжимал рук. «Только бы не вырвался! Только бы вытерпеть!» — молил он.

Рельс вытягивал ему жилы. Казалось, руки сейчас оторвутся, и тогда он с силой пушечного снаряда вылетит наверх, ударится снизу о плот. И иллюминаторы его только созвякают, тогда уж никто не поможет ни ему, ни Лубенцову.

Раздутый скафандр приподнял его с грунта вместе с рельсом. В глазах потемнело, пошли кровавые круги, руки выламывало из плеч. Он прохрипел:

— Поднял!

Сквозь рев воздуха в шлеме, сквозь звон крови в ушах пробились до сознания далекие слова Игоря:

— Все! Опускай!

Костя не видел, но понял, что Лубенцов выдернул свой шланг из-под рельса.

— Стоп воздух! — прохрипел Костя.

— Есть! — ответил Игорь.

Рев в шлеме прекратился, наступила тишина, которую знают только водолазы — глухая, непроницаемая, могильная.

Стравливая лишний воздух из скафандра, Костя до боли нажал головой клапан шлема. Он понимал, что если сейчас не бросит рельс, то, падая па грунт, обрубит себе пальцы — руки намертво прикипели к железу, и он не мог разжать их.

Костя не видел, как Лубенцов подставил лом между камнями и рельсом и смягчил удар. Костя упал на грунт, почувствовал резкую боль в пальцах.

— Костя, выходи наверх! — приказал по телефону Игорь.

Когда Костя поднялся по трапу, когда его раздели, он увидел, что кожа на пальцах сорвана до мяса — и рукавицы не помогли.