Наират-1. Смерть ничего не решает

— Хиляк.

— Но парень славный, послушный. Я думал, будет кто-то поноровистей. А этот обживется, привыкнет. Да и долго ли ему… Эй, красавица, иди сюда, принеси-ка…

Проснулся Туран затемно. Под пуховым одеялом было душно. Взмокшая рубашка прилипла к спине, под мышками чесалось, отмороженные пальцы крутило болью, а еще жутко хотелось пить. Из-за жажды он и вылез. Сев на кровати, прислушался: где-то рядом тонко, с присвистом сопел Заир, с другой стороны доносились перекаты Ыйрамова храпа, а Тогай спал прямо поверх тех самых двух коробов, накинув на них матрас.

Туран наощупь нашел сапоги и, натянув их, поднялся. Скрипнули доски, тревожно завозился во сне Заир, зарычал Ыйрам, во сне ища камчу. Нашел, подтянул к горлу и затих.

Из комнаты Туран выходил крадущимся шагом, как Карья когда-то учил, но пара вахтангаров, дежурившая в коридоре, заметила его почти сразу. Туран молча показал, будто пьет из стакана, и прошел мимо.

В большой комнате готовились топить печь. Старуха, сидя прямо на полу, ножом отделяла от поленец длинные щепки, которые складывала в корзинку. В другой лежали клубки сухого болотного мха, прикрывая черные, жирные кирпичи торфа. Ведро висело в углу. Пустое.

— А от сходь и набери, — вредно сказала старуха, засовывая в печной зев поленце. — К колодцу-та… глядишь, воздухом дыхнешь, голове-та и полегчает.

Права оказалась. Морозный, но по-прежнему смердящий копотью воздух принес облегчение, и даже нарочито прошедший совсем рядом охранник не вызвал раздражения. А ледяная вода утолила жажду. Вот только о грубую веревочную ручку ведра Туран окончательно разодрал пальцы. Вернулся, громко ругаясь, а старуха, укоризненно покачав головой, заметила:

— Глаза хоть и нечистые, но добрые, а вот рот совсем дурной.

И тут же сочувственно поинтересовалась:

— Болит-та?

А когда Туран кивнул — и вправду болело, и впервые за много дней эта боль действительно прояснила голову. Какой же он все-таки недоумок. Старуха, с кряхтеньем поднявшись, куда-то исчезла, а вернулась с деревянной мисочкой, в которой возвышалась горка чего-то буро-желтого.

— Жир. Гусиный-та. На травах. Идь сюда. И в кого ж-та ты такой неуклюд? — Она ловко и совсем не причиняя боли втирала мазь в руки, потом укутывала кусочками мха из корзинки, а поверху и тряпками замотала.

— Спасибо. — Боль утихала, но прежнее туповатое оцепенение, в котором Туран пребывал в последнее время, не возвращалось.

— А вы-та на Бештины вырубки пойдете. — Старуха пальцем сгребла остатки жира, сунув в рот, повозила по зубам, причмокнула, облизываясь.

— Не знаю.

— Туда, туда. Больше ж некуда. Я там-та жила, попрежде, при старом-та господине Бештине. А потом и при сынке евонном. Сынок-та бедовый, оторвень дурноокий, верно люди казали-та, подгуляла Бештиниха, оттого и не по отцовой масти дитятко. И не по норову. А от может оно и так, и не так, но все одно-та, снаследник был. — Приоткрыв заслонку, старуха ловко впихнула пару поленец, похлопала ладонью по печи, проверяя, как разогревается. — Был да сбёг на войну. Был Бештинового роду-та, а стал — злодей безродственный. Отцов дом профукал, и все-та.

Она поставила меж ног очередной чурбанчик и принялась ножом стесывать стружку.

— Ты-та, чужак, гляди — тоже творишь, а не думаешь. Кончишь, как Бештинов сынок, вот-та твоя мамка и наплачется.

— Не смей… — Туран поднялся, сжав кулаки: врезать бы старой ведьме, чтоб заткнулась, не тревожила покой дорогих людей. Живет тут, ничего не видит, кроме стружек своих, жиру гусиного и…

И стало стыдно. Раньше бы за такую малость старуху ударить нипочем бы не подумал. Устал, вымотался. Остервенел.

Этак скоро можно и вторым Ыйрамом заделаться.

— Нету мамки, — зачем-то признался он, чувствуя, как отпускает раздражение.

— А если нету мамки, может оно и лучшей, — продолжала бабка: — Будет с тобой, дурнем, беда — не увидит она, не заплачет. Смерть-та покоем счастливая.

Вернувшись в комнату, Туран забрался под перину, закрыл глаза и попытался выбросить старухины бредни из головы. Получилось неожиданно легко. А заодно он вдруг вспомнил, чем же славен был город Каваш: там находились карьеры с белой глиной, которая вроде как в местных мастерских преображалась в тончайший фарфор. Так Заир утверждал, он же и уточнил, что это было давно.

Наверное, и вправду давно: Турану не приходилось слышать, чтоб наирцы торговали фарфором.

Бештины вырубки — не ошиблась карга — начинались на другом берегу реки. Продолжением дороги тянулся через стремнину мост, судя по свежим доскам недавно чиненный. Чуть дальше, на широкой косе, виднелось несколько лодок, перевернутых днищами кверху. А еще выше, там, где дорога, подымаясь по склону, уходила в лес, тянулись к небу сизые клубы дыма.

— Ну и слава Всевидящему, — выразил общую мысль Заир. — Добрались в срок. Хоть Усыпины не в седле отпразднуем, а по-человечески.

Ему не ответили. Ыйрам подстегнул коня, Тогай крикнул на мулов, поторапливая, а Туран, не выдержав, оглянулся. За серой водяной лентой начиналось поле, разрезанное темной струной дороги.

Уже не Красный тракт, но просто путь. А значит, если бы повернуть, если бы пришпорить, то… то ничего не вышло бы. Стрела в спину или аркан на шею. Для начала.

— О да. — Заир оказался рядом. — Прекрасный вид. Правда, торфяники каждый год горят, а нынешнем — так особенно долго. Многие в этом усматривают дурной знак, а по мне так лето жарким было.

— Возможно.

Вот странность, дыма нет. Небо чистое, разве что воздух местами будто дрожит. И снег не везде. Издали проплешины кажутся рябью, веснушками на лице болот.

— Вон там, дальше, тянутся Мальшанины топи, за ними — Аркунский лес, говорят, пренеспокойное по нынешним временам место. Гушва и Каваш вон там, по тракту и прямо. Ну а где-то там Ханма. Вот это тебе скажу, город! Славнейший! Величайший из всех городов, это тебе не Лига…

…не Лига, — мысленно согласился Туран. И не Байшарра.

Впрочем, сравнивать невиданную Ханму с родным городом было сложно, и он, повернув коня, послал его вверх по склону. Не хватало, чтоб Ыйрам разбушевался.

Если раньше на Вырубках и валили лес, то теперь этого не чувствовалось. Вплотную к границе поместья подобрались молодые осины, то тут, то там торчали рябинки, увешенные красными гроздьями ягод, и только у ограды из-под снега выглядывали свежие пни. А стук топоров и молотков был вовсе не размашистый и свободный, а весьма аккуратный и небеспокойный. Доносился он со стороны большущего свежевозведенного хлева.