Наират-2. Жизнь решает все

— …Ты запомни, многоуважаемый Усень, — сиплый старческий голос проникает сквозь дерево. — Всегда найдется тот, кто более терпелив, или умен, или силен, или ловок. Или, наоборот, менее. Менее брезглив и одурманен честью.

Звуки отчетливее. Крики, гомон и конское ржание. Запахи проявляются патокой с редкими нотами тлена. Последний приносит страх и крик, который опять никому-то не слышен.

— И в конечном счете все зависит от того, где ты чуть более, а где — чуть менее.

— Вы мудры, Хэбу-шад, — отозвались с другой стороны.

— Я терпелив. И немножечко удачлив.

Люди замолкают, предоставляя говорить колесам и камням. Стук, звон, скрежет протяжный — на гранитной шкуре дороги будет новый шрам. Колдобина и подъем. Острый бок в попытке пробить обод … Громко. Заглушает.

Я жива! Слышите? Жива! Выпустите…

— Такие вещи выпускать нельзя. Ладно — склана, она в кулаке, но мальчишка-кхарнец! Пусть он не в себе, но вдруг окажется достаточно сметлив, чтобы заметить некоторое… хм, несоответствие?

Вкрадчивый шепоток хан-кама пробирается под веки вместе с горячим пламенем.

Жар к жару. Вдох к вдоху. Жизнь к жизни. Хорошо.

— На молоко дуешь. Мальчишка сидит в зверинце и одинаково болтает, что с людьми, что со зверьми. Велика опасность, выше аж некуда.

Другой голос. Знакомый и почти правильный, но другой. Возможно? Или это тянется агония, и бред становится привычным…

Элья и привыкла. Лежала, слушая, как переваливается в груди сердце. Дышала, пользуясь тем, что «здесь» — где бы оно ни находилось — позволено дышать. Слушала.

— Не трогай мальчишку, слышишь, Кырым?

Ей поднимают веки, но разглядеть, что по другую сторону их, не получается. Мутное. Плывет, пятнышками рассыпается. А Кырым-шад не спешит с ответом.

Сука он. Недобиток. Ничего, Всевидящий попустит — исправится недоразумение.

— Не много ли ты на себя берешь?

— Не много. В самый раз для кагана.

Элья ему почти поверила.

— Я умер, потому что верил, — Каваард терпелив, он дождался ее возвращения. Вот только карту почти замело пеплом. И косым парусом торчало из него крыло икке. Дрогнули жилы, сплетаясь в знакомый узор, сузилась и заострилась лопасть. Это Эльино крыло! Она протянула руку, но прикоснуться не сумела.

— Оно того стоило?

— Умирать — нет, жить — да. Только так и стоило.

— Я мертва?

— Еще нет.

— Я жива?

— Еще нет.

Каваард ждет. Позволяет ей обойти дворик вдоль стены, коснуться золотарницы — жесткие листья царапают ладонь. Он даже разрешает нырнуть под мостик. Знает, что арка, вывернувшись наизнанку, вновь толкнет во двор. И только тогда говорит:

— Если хочешь что-то увидеть, то садись и смотри.

Перечить Элья не смеет. А пепел на карте приходит в движение.

Дорога. Красный камень. Копыта. Много. Сапоги. Сапог мало, один рваный, но след от него самый четкий, пылающий. Постепенно тухнет, впитывается.

А если присмотреться, то… Камень сам хватает и за колеса, и за копыта, и за ноги. Липнет, тянется жадными ртами и пьет непонятное, проталкивая в глотку-жилу. А та ползет под плитами, повторяя каждый изгиб дороги. На некоторых перекрестках еще и ветвится.

— Что это было?

— Дорога, — Каваард улыбался, но левая сторона его лица вспухла черными горошинами язв.

— Какая дорога?!

— Красная. Ты же сама видела.

Видела. Только это видение — ненастоящее, как все вокруг. Она, Элья, бредит на пороге смерти. Перегорела, отдавая тегину больше, чем могла.

Она посмотрела на руки. Кожа между пальцами растрескалась, обнажая серое волокно мышц.

— Жалеешь? — тотчас поинтересовался Каваард.

— Нет.

И это было правдой. Но Каваард снова молчит, предоставляя говорить ей.

И Элья произносит:

— Он… был бы ужасным правителем. Возможно, так лучше.

— Кому?

— Тем, кто решил. Точнее, они думают, что лучше, но… Это не решение.

— …Решения бывают разными, — и снова скрежещущий голос бьет по ушам. — Жадный дурак решил поживиться золотом, внимательный кучер пресек это. Рад, уважаемый Паджи, что наши методы сходные.

Снова повозка на камнях скачет, качается и баюкает ящик-колыбель. Только теперь звук другой, словно не по гранитным плитам едут, но по мягкому.

Живому.

— Люди, склонные к иным решениям, проигрывают. — Это Паджи? Тот самый спорщик Паджи?

— Именно. Наират не терпит слабости.

Колеса едут по алчущим ртам, подставляясь под шершавые языки. А те вылизывают колеса дочиста, снимая частицы живого… Вкусно и сытно, как с тем неудачливым взломщиком ящика. А ловкие и хитрые рты пируют что на мертвом воре, что на убийце. И от скрипучего голоса отхватывают лакомые кусочки. Нет, не отхватывают — он сам их щедро разбрасывает, прикармливая пожирателей. И сплавляет единая утроба черные песчинки в черные нити.

— До Мельши осталось два дня.

— И не поспоришь.

— Вот и не надо. Не люблю.

А с чем спорит Элья? С тем, что она жива, хоть и заперта внутри мертвеца? Или давно мертва, хоть и слышит собственное сердце в одном из миров? Зачем спорить? Пора принимать решение.

— Жива, — Кырым-шад склонился так, что рыжая косица коснулась Эльиного лица. — Очнулась. Вовремя, вовремя… Пить хочешь?

Она не знала. Слишком много всего: слабость, немота, жар, боль в спине и руках. Есть ли среди них жажда? Вроде бы.

— Одно слово — фейхт. Живучесть высшей степени. Удачно, удачно… Будет чем обрадовать кагана.

Внимательный взгляд: ну же, склана, выдай себя. Ты ведь знаешь, что каган мертв. И знаешь, кто его убил. И молчание — единственная тропа к спасению.

Тропа над обрывом.

Тебе будут благодарны, Элья. Быть может, убьют не сразу.

— Т-ты… — губы не слушались, язык кляпом заткнул рот, но Кырым-шад понял правильно. Взмахом руки отпустил прислугу, сел рядом и, ухватив пальцами за горло, легонько сжал.