Наконец пришла любовь

Какой тяжелой, должно быть, это делало его жизнь!

Сокрушила ли его ее смерть? Или явилась в некотором смысле облегчением? Но она была матерью его сына. И умерла всего лишь несколько месяцев назад, совсем недавно. Возможно, он все еще горюет.

Вряд ли она когда-нибудь решится задать ему эти вопросы. Ведь она сама не готова говорить с ним о Криспине. И возможно, никогда не будет готова. Некоторые тайны лучше оставить в собственном сердце.

– Но в конечном итоге я возвращаюсь домой, – сказал Дункан. – Похоже, ты права, Мэгги. Всегда есть просвет за пределами мрака.

– Когда приедет твой сын? – спросила она.

– Завтра, – ответил он, – если не случится ничего неожиданного.

Маргарет повернула одну из рук, накрытых его ладонью, и сжала его руку.

– Значит, есть надежда, что света будет еще больше.

– Да.

Она не рассказала своим родным о ребенке. Он тоже не упомянул о нем, когда объяснял своей матери и деду, почему он сбежал с миссис Тернер накануне своей свадьбы с Кэролайн, нынешней миссис Пеннеторн. Маргарет присутствовала при обоих разговорах.

Леди Карлинг крепко сжала его в объятиях и залилась слезами. Она заверила его, что не скажет никому ни слова, поскольку Грэм сидит рядом с ней и, следовательно, уже знает обо всем. Хотя, сказала она, ей будет чрезвычайно трудно не высказать Рэндольфу Тернеру, что она о нем думает, когда они встретятся в следующий раз, и не сказать пару слов Кэролайн Пеннеторн, когда она увидит ее.

Его дед, когда они позже заехали к нему и он слушал рассказ внука, яростно хмурился, жевал губами, издавал нечленораздельные звуки и сказал Дункану, что тот набитый дурак. Но Маргарет ни на секунду не обманулась: его глаза под кустистыми бровями подозрительно блестели.

– Приехали, – тихо произнес Дункан, крепче сжав ее руки.

Через окно, находившееся с его стороны, она могла видеть, что дорога поворачивает, следуя изгибу реки. Вдоль дороги были разбросаны коттеджи из красного кирпича с церковным шпилем, видневшимся между ними. По берегам реки росли деревья.

Карета свернула, и через несколько минут они оказались среди коттеджей, направляясь к деревенской площади.

Они миновали церковь и высившееся рядом здание трактира с белеными стенами и соломенной крышей. На крыльце трактира стоял мужчина в длинном белом фартуке, подметавший ступеньки метлой. Он поднял руку в приветственном жесте, с любопытством разглядывая карету и ее пассажиров. Трое детей, игравших на поросшей травой площади, уставились на них с разинутыми ртами, а затем понеслись в трех разных направлениях, видимо, решив рассказать своим матерям о великолепной карете, проследовавшей через деревню.

Карета снова повернула, въехав в распахнутые чугунные ворота, и двинулась по тенистой аллее. Вскоре колеса загрохотали по мосту, перекинутому через речку.

Маргарет повернулась к Дункану. Его глаза казались очень темными, на лице застыло непроницаемое выражение.

Он не был здесь шесть лет. Когда он в течение последних четырех месяцев планировал возращение домой, он не намеревался привозить жену. Но он не единственный, чьи планы пошли наперекосяк за эти три недели.

О Боже, три недели назад они не были даже знакомы. Три недели назад она собиралась принять предложение маркиза Аллингема.

– Пусть тебя утешит мысль, – сказала она, – что Одиссею понадобилось двадцать восемь лет, чтобы добраться домой на Итаку после Троянской войны.

– Отрезвляющая мысль, – отозвался Дункан. В глубине его глаз мелькнули смешинки, как это уже случалось несколько раз. – Посмотри в окно.

Вначале Маргарет видела только высокие стволы вековых деревьев с густым подлеском между ними. Затем карета выехала на широкую лужайку с живописно разбросанными деревьями, которая полого вздымалась к дому, высившемуся на вершине холма, величественному строению из бледно-розового камня, с высокими окнами, двускатной крышей, портиком с колоннами и широкими мраморными ступенями, ведущими к двойным дверям.

Это был один из самых красивых домов и парков, которые Маргарет приходилось видеть.

И это был ее дом. Их дом.

Хватка Дункана на ее руке стала почти болезненной, но ни один из них не произнес ни звука.

Если бы он приехал один, как Дункан и собирался, он бы бродил по дому, отыскивая знакомое, представляя себе отца в библиотеке или мать в утренней комнате. Он бы постоял у окна в своей старой спальне, глядя на крутой спуск к реке и на широкую лужайку за рекой, с обсаженной ракитником аллеей, которая упиралась в летний домик, откуда открывался вид на окрестные поля, луга и леса. Возможно, он прогулялся бы по портретной галерее, окидывая старые семейные портреты взрослым взглядом. А потом скоротал бы вечер, устроившись в кресле с книгой, возможно, в гостиной, а скорее в библиотеке, упиваясь ощущением, что он дома.

Наконец-то.

Это было долгое и мучительное изгнание. И он сам навлек его на себя. Он уехал из Вудбайн-Парка, чтобы вкусить радостей жизни, и вынужден был оставаться вдали от него еще пять долгих лет, потому что переступил невидимую, но вполне реальную грань между юношескими забавами и общественной моралью. Пять лет он жил мечтой вернуться сюда, терзаясь тоской по дому.

В принципе он мог бы наведываться сюда время от времени. Но он не мог оставить Лору даже с Харрисами, которых она знала и которым доверяла. Несколько раз он отлучался на пару дней, чтобы побыть одному и обрести хоть какое-то подобие личной жизни. Но каждый раз, возвращаясь назад, сожалел об этом. Не то чтобы она упрекала его или устраивала сцены. Она никогда не делала ничего подобного. Она всегда… любила его. Да, любила, хотя и не романтической любовью. И она нуждалась в нем. О, как она нуждалась в нем!

Человеку должно быть приятно, когда в нем нуждаются.

Ему не было приятно.

Бедная Лора.

Он тоже любил ее, без романтики и сексуального влечения.

Увы, он приехал сюда не один. Он привез с собой жену.

Сразу же после прибытия он показал ей дом, дивясь, как мало изменилось здесь за шесть лет. Хотя с чего он взял, что должно что-то измениться? Любые распоряжения об изменениях должны были исходить от него или от его деда.

Вопреки ожиданиям Дункан обнаружил, что присутствие Мэгги нисколько его не раздражает. Она была чуткой и сострадательной. Не говоря уже о том, что она настояла, чтобы Тоби жил в доме на правах законного сына. И дело не только в этом.

Просто… Он не знал, в чем дело.

– Ты еще не видела картинную галерею, – сказал он, когда они сидели за обеденным столом, из которого дворецкий предусмотрительно убрал лишние секции, чтобы их разделяло не слишком большое расстояние. – Лучше всего смотреть картины при дневном свете. Я покажу тебе их завтра, если захочешь.

– Семейные портреты тоже там? – поинтересовалась она.

– Вообще-то семейные портреты хранятся в Уичен-Эбби, поместье моего деда. Но все маркизы последних семи поколений выросли тут, как и я, поэтому портреты детей и юношей находятся здесь, как и портреты других членов семьи. Тебе понравится галерея. Это бодрящее место. Я был единственным ребенком и не всегда находил компанию, хотя в доме часто гостили мои кузены. Я проводил много времени в галерее, особенно в плохую погоду. Мои нарисованные предки были моими товарищами по играм. Я придумывал всякие истории о них и о себе.

Маргарет улыбнулась.

– Должно быть, хорошо, – сказала она, – иметь дом, унаследованный от предков, и ощущать такую связь с собственными корнями и с теми, кто жил здесь до тебя.

– Там есть замечательный портрет моего деда в пятнадцатилетнем или шестнадцатилетнем возрасте. Он сидит верхом на лошади, нагнувшись, чтобы подхватить лохматую собачонку. И есть еще коллективный портрет, где изображены молодыми он и бабушка с ребенком на коленях, моим отцом.

Маргарет снова улыбнулась, глядя на него через стол.