Наледь

— Что же, не буду вам мешать. А насчет печки я в ближайшие дни зайду непременно, — повторил обещание Яромир и протянул соседу руку для пожатия.

Ермолаев-Белецкий сделал ответный и встречный жест, без особенного энтузиазма, будто бы гость его и тяготил, но, когда инженер уже стоял в дверях, дал понять, что нынешний разговор был делом для него не безразличным:

— Хорошо запомните. Разорение гнезда всегда начинается с тени коршуна над ним, — и отвернулся резко, как бы тем самым подчеркивая значительность сказанного и ставя решительную точку в конце поучения.

Остальная часть дня, на взгляд Яромира, прошла крайне и чудовищно бестолково. Никаким стройным размышлениям у него не получилось предаться, вовсе не оттого, что мешали или завлекали иные заботы, а только впал он словно бы в умственный ступор. Чувства жили и были в нем, свободно распространяясь волнами с резкими отливами и приливами, заставляли то метаться из комнаты во двор и обратно, то падать на кровать в трепетном изнеможении. Ему казалось, что нужно непременно нынче какое-то действие или, наоборот, не нужно. Что поворот в его судьбе уже произошел, и теперь обозначилась новая точка отсчета — идти или не идти дальше.

Разумное начало ничего не могло ему подсказать, ибо предательски ретировалось бог знает куда и не отвечало на тоскующие призывы своего хозяина. Но может, именно в разумном начале сейчас не было особенной нужды. Город Дорог приоткрыл нынче инженеру если не все, то многие свои тайны, однако ни намеком не указал, что делать с ними, и надо ли вообще делать хоть что-то.

Ничего изменить нельзя. Это говорил ему многострадальный Большой Крыс. Можно взять, да и поменять все. К такому ответу подталкивал его отставной барабанщик Доктор. Как бы ни хотелось инженеру с благоразумным умыслом позабыть вторую половину возникшего противоречия, но выбор ему предстояло совершить в любом случае. Ибо на сей раз и бездействие тоже заключало в себе определенного рода поступок, а не простого рода отступление. Еще вчера воочию довелось ему узреть худшее из человеческих безумий, и велико было испытанное потрясение, но оно прошло, хотя часть его и претерпела метаморфозу, пробудив в Яромире ту самую великую чесотку и беспокойство, унять которые можно лишь конкретным свершением, если не хватает сил перетерпеть. Вдобавок окаянный самодеятельный спектакль подбавил в клубок сомнений изрядно ядовитых змеенышей. Ладно ли выйдет, коли и он на деле уподобится коварному царю Адмету, убоявшись сойти туда, куда манил его отнюдь не долг или земная выгода, но единственно свобода той самой воли, которая сводит на «нет» козни чугунолобого рока и поворачивает поток вселенских событий из привычного русла в иную сторону. Хорошо или плохо, подобным вопросом Яромир не задавался. Ибо после разговора с почтмейстером Митей жил одним лишь чувством, представлявшим собой одновременно сверх— и предзнание: «Прежде чем посадить на трон нового Бога, ангелы Его должны восстать!» И никак иначе. Это все еще относилось к прошлому вопросу о счастье. Если оно в том, чтобы течение времени сводилось к единой равномерности, неуклонению с проложенного иными, высшими силами, пути, к бытию с максимально возможным самосохранением, с бегством от нецелесообразности любой ценой, то что же. Тогда, при всех имеющихся в наличии человеческих пороках, нынешний гомо сапиенс существует мудро, ибо вопиющая серость сделалась его самоцелью, а человечество в общем стоит на верной стезе превращения себя в огромную гладильную машину, чем дальше, тем более выносящую полезные уроки гуманного усредненного существования. Ради чего? Спрашивать бессмысленно, потому что ответ заключается в самом вопросе.

Ради самого усредненного существования с минимально неубывающей энтропией. Конечно, для множества бедолаг — это предел мечтаний, грядущее избавление от выпавших по лотерейному билету страданий, где пункт назначения лишь гарантированная сытость. И никто из них не пожелает спросить, а что они будут делать со всем этим благоденствием? Не пойдут ли безумной войной друг на дружку просто от скуки, когда это усредненное существование затопит их сердца и мозги почище фашистской отравы, и выблевать его наружу возможно станет лишь вместе с еще большей кровью. Вдруг путь из лабиринта лежит как раз в долинах против ветра, без защиты и без гарантий исхода, когда любой конец будет встречен с радостным ожиданием, даже и смерть, потому что это собственный выбор, оплаченный из собственного же кармана, и значит, единственно твой. Подобное счастье опасно и горько на вкус, но как раз оно-то и не несет в себе отравы, оттого, что исходит от самого человека, а не от посторонних небес.

Риск выходил благородным делом. Примирить Бога и Человека еще на земле, не дожидаясь прихода Царствия Небесного. Порыв Яромира был бы и прекрасен, если бы только инженер, именно в виду дезертирства разумного начала, не упускал от себя главное. Бог и Человек никогда и не состояли в ссоре, даже во время яблочного инцидента в первозданном раю, как не могли войти в эффект противоположности Творец и его создание, оттого, что второе всегда является своего рода продолжением первого, пусть и малосовершенным в своем подобии. И что идти наперекор установлению свыше — всегда действовать вопреки естественной природе. А это во все времена наказуемо. Но решение Яромиром было принято, хотя для осознанного действия ему все же требовался и некоторый толчок. Ведь далеко недостаточно изготовить даже и самый совершенный механизм. Он будет мертв до той поры, пока не сыщется к нему побудительная причина, которая запустит все его шестеренки и коленчатые валы и вдохнет жизнь в то, что до этого было лишь грудой хорошо выверенного, геометрически слаженного металла.

В смятении чувств отправился он нынешним вечером на кирпичный завод. Дорога, через огороды и приземистые теплицы, заняла у Яромира более времени, чем то было потребно обычно. Поэтому последний отрезок ему пришлось пробежать, пыхтя и отдуваясь в спешке, дабы не опоздать на служебное место.

Хануман по обыкновению ждал его в подсобке, разлегшись беспринципно на пышной перине. Царь Обезьян чесал правый бок и недовольно хмурил выступающие козырьком мохнатые снежные брови. Потом скоро щелкнул пальцами и вытянул один, указательный, в сторону Яромира, демонстрируя нечто на его кончике.

— Симекс лектулариус, — с укором произнес Хануман и, видя, что Яромир решительно не понимает его претензию, повторил уже на доступном языке: — Клоп постельный.

— Мог бы и поздороваться для начала, — проворчал инженер, досадуя, что бытовое происшествие сбивает его с настроя на возвышенную решимость. Впрочем, замечание его являло собой единственно лишь сотрясение окружающей воздушной среды подсобки, ибо затейник Хануман не здоровался из принципа никогда. — Подумаешь, клоп. Завтра канистру керосину принесу, протравлю тут все кругом, а перину, к чертовой бабушке, сожгу на дворе.

— Обидно слышать речи эти, коль нега — главное на свете. — Хануман любовно погладил край зараженной насекомыми пуховой подстилки, как бы тем самым напрочь отвергая даже мысль о ее возможном кощунственном сожжении. — Достать на всякий случай дуста — что на змею пустить мангуста. Куда разумнее тебе явить заботу о клопе.

— Ладно, только от дуста вони выйдет, не оберешься. Как бы самим не потравиться? — озабоченно прокомментировал ситуацию Яромир, жечь перину ему тоже казалось крайним и жестоким средством. — Все равно, надо будет снести ее на двор, пускай там благоухает.

На том и порешили, а Яромир приступил к первому обходу. Заленившийся Хануман от компании отмахнулся, объявив, что лучше поколдует над кофейником. Теперь в чашках будут плавать белые волосяные ошметки, но Яромир не стал отваживать приятеля от хозяйственных забот. Пускай сидит себе в тепле. Тем более, нынче имелась у Яромира одна задумка, претворение коей в жизнь он собирался осуществить, во всяком случае, без Ханумана. Безумная и опасная затея, тем не менее инженеру казалась она необходимой, ради дальнейшего определения в намерениях. Он заступил в караул с «лукавой грамотой» через плечо, чего давно уже не делал, и была у нынешнего заводского сторожа на то особенная причина. Яромир твердо решил теперь же, не откладывая вдаль, прогуляться в Панов лабиринт. Без страховки и без стороннего наблюдения. Он хотел постичь нечто важное в одиночестве и после поступить соответственно приобретенным переживаниям.

Обойдя здание кругом, сегодня наскоро и не слишком внимательно, инженер пошел на второй заход, уверенно приближаясь вплотную к репейниковому огороду. Ночь стояла полнокровно лунная, фонарь, громоздкий, электрический, на аккумуляторной батарее, вышел бы явной помехой в движении, ну и пускай его! Замешкался на мгновение возле проступившей заманчивой просеки, но усилием воли пресек лишние теперь колебания, вступил на скользкую, неведомую тропинку. И немедленно, через несколько десятков шагов, заблудился.

Инженер пошел далее наобум, куда глаза глядят, точнее станет сказать, куда позволяла узенькая, тесная от нависавших недружелюбных растений дорожка, страха он никакого не испытывал, спасительный барабан был при нем, да и тигром пока не пахло, не сверкало и не шуршало, вообще в лабиринте не ощущалось никакого живого присутствия.

Яромир успел впасть даже в немалое раздражение — неужели его поход окажется вовсе бесплодным в пытливом поисковом любопытстве, — как вдруг до слуха его донеслась тонко вьющаяся нежная мелодия, шедшая из зарослей по правую руку. Ну, наконец-то! Теперь необходимо было сыскать первый подходящий поворот в нужную сторону, и там уже — разведчики, вперед! Поворот, согласно будто бы чужому насмешливому умыслу, тут же и обозначился. Яромир пошел на звук, ожидая чего и кого угодно, ладонь его машинально легла на шероховатый бок охранительного инструмента.