Намотало

— Мужчина, платить-то собираемся? Что стоим-то, как пень? — контролеры уже сошлись, уже обрели друг друга, им больше не страшно было разминуться, они могли теперь по мужественной солдатской привычке пошутить перед штурмом:

— А он думает, что выйдет щас. Щас они скок — поскок, и всё, — думают.

И в тот самый момент, когда у троллейбуса вырвался вздох облегчения, и двери блаженно раскрылись, один из контролеров схватил Шуру за рукав. А тот, ни слова не говоря, как дернет рукой. И вышел. И Зоя за ним.

И контролеры вышли тоже. Даже, я бы сказала, выскочили. Потому что были очень рассержены. Нельзя так оскорблять человека при исполнении, и с этим любой согласится, сейчас уже — точно. И лет за двадцать до описываемых незначительных событий — тоже. Бывают, конечно, такие странные, переходные исторические периоды, когда что угодно готовы оправдать…

— Ты у меня заплатишь! — кричал контролёр. — Да я тебя… я тебя…

Вот до того, как они вышли на воздух, всё ещё можно было уладить. Сейчас на тротуаре у остановки уже шла потасовка. Но даже сейчас всё было, как теперь сказали бы, стабильно — они с Шурой просто вырывались, а те просто хватали их за что попало, наверно, чтобы получить с них штраф. Что же, люди работают. Уже не на рабочем месте, правда. Но иногда приходится и перейти гос. границу, чтобы лучше защитить свою территорию.

Но в какой-то момент Зоя видит, как один из контролеров, не говоря худого слова, да и просто никакого не говоря, чего с врагом говорить, вот и Шура того же мнения, бьет Шуру по очкам. Очки не разбиваются, Шура даже успевает их поймать на лету, но никогда не знаешь, в какой именно момент в тетках проснётся вековой инстинкт — это кто тут тронул детёныша моей стаи! И Зоя, отбившись от второго контролера, подскакивает к первому, как его, Лёхе, кажется? — и, он же не ожидает от бабы — очень сильно его толкает, а, пожалуй, даже, как бульдозер, вывозит его на проезжую часть. Визг тормозов. Крики. Ужас на лице киоскерши. Ещё Зоя помнит безумные, удивленно глядящие на неё светло-серые глаза второго. Сколько раз замечала: очень трудно понять друг друга людям с разным цветом глаз! Если что-то не идёт, не складываются отношения — смотри глаза! Как общаются между собой, например, голубоглазый и зеленоглазый — это вообще уму непостижимо. Да и у Зои с контролером расклад тоже был не из лучших. И он ее взгляда действительно недопонял. Потому что если бы понял до конца, точно убил бы на месте. Несмотря на столбняк.

Они уходили (хотелось, хотелось побежать, но удержались), а контролеры, вернее, второй — первый еще не оправился от испуга, долго кричал им вслед, чту именно он будет делать, если доведётся, лично с Зоей, и что бы он сделал, если бы довелось, с Шуриной мамой, да и с ним самим тоже…

Вообще-то, они тогда ехали разводиться. И развелись очень скоро. А перед этим, и даже после этого долго ругались, страшно орали друг на друга, изо всех сил старались уязвить друг друга побольнее. Причем, она ругалась, может быть, не так и зло по сути, но совершенно непотребными словами, которых невесть откуда набралась, даже странно. Иногда вдруг такое выдавала, и до того это нелепо у нее получалось, что он даже посреди скандала не мог удержаться от восхищенного смеха. То есть смеяться себе не позволял, конечно, чтобы не сбиться и не потерять мысль, но фыркал в сторону. И они ненавидели друг друга по-настоящему. И у каждого из них были все основания ненавидеть другого. За обманутые ожидания (как будто бывают другие), потраченные зря годы (как будто их можно потратить не зря), взаимные обманы и унижения, и прочую дребедень, из которой на девять десятых и состоит жизнь. И развелись. Но, странно: Зоя потом рассказывала мне о своем разводе, как о чем-то естественном, очень закономерном, почти безмятежно рассказывала. Что называется, спасибо контролю. Ещё раз опытным путём доказано — непозволительно бить по очкам. Даже если за ними незнакомые глаза чужого цвета. Ну и, конечно, хорошо, что машина не задавила Лёху! Вовремя затормозила. Потому что если бы задавила, или хоть задела, то Зою точно бы посадили, свидетелей было хоть отбавляй, и тогда бы они точно не смогли развестись — Шура бы ее не бросил в таком положении, так в нормальных стаях не принято.

Март

Они появляются, когда сходит снег, идут сначала вдоль дома, потом сворачивают к Институту Метрологии и пропадают из виду. Дальше их видят уже те, кому на вокзал. Эти двое, впрочем, никогда никуда не уезжают. Да, они медленно стремятся к вокзалу и, как правило, доходят до него, садятся там на скамейку на платформе и сидят некоторое время. Потом возвращаются той же дорогой. Некоторые пробовали считать их безумными, но не получилось. Обыкновенные женщины — мать и дочь. Только очень, очень усталые, — мать, пожалуй, нормальной возрастной усталостью, а дочь — не понятно от чего.

Мамы обеих Оль и Алеши, живя в одном доме, ухитрились родить своих детей в один год и один месяц. Они ставили коляски в прогорклый снег у подъезда, чтобы солнце падало на одинаково приплюснутые младенческие носы, и все это выглядело как утроенная картина Левитана «Март». Когда дети перекочевали из пеленок на горшки, одну из Оль срочно пришлось переименовать в Лялю — мещанское имя в кудряшках.

Пятилетний Алеша ждал смерти. Он съел немытое яблоко. Ляля ясно сказала:

— Съешь немытое — умрешь.

— Сразу?

— Через десять минут.

Что, интересно, заставило Алешу играть со смертью? В десять лет он с таким же спокойным отчаянием направит свой новенький двухколесный велосипед с крутой горки и… отделается несколькими ссадинами. Правда, с мамой случится сердечный приступ. Но сейчас ему пять и Ляля с интересом смотрит, как он дожевывает последний кусок. Легкий и холодный, Алеша идет в кухню. Ляля застыла в дверном проеме и комкает подол платья.

— Дети, мойте руки, обедать, — говорит мама обыкновенным голосом. Она еще не знает, что Алеша умрет через пять минут. Мамин передник, синий в мелкий красный цветочек, ее шлепанцы, ее голос — все это тонко и пронзительно звенит. И сам Алеша, пока идет от двери к маминому переднику, тоже звенит. Потом, уже обхватив маму руками, он с некоторым удивлением обнаруживает, что кричит — тонко и громко.

Когда все разъяснилось и Алешу отнесли на диван, он сразу же заснул, и так крепко и счастливо не спал больше никогда в жизни. А Ляле пришлось пойти домой, на третий этаж.

Олина мама, встав в семь утра на работу, обнаружила дочку в слезах. Оказалось, Оля проснулась и… внезапно подумала: «Мама плохая». Она попыталась избавиться от этой, должно быть, залетевшей из какого-нибудь чужого сна мысли, но не смогла, мысль накатывала, как волна: снова, снова, снова. Оля поняла, что всю жизнь будет думать эту гадкую мысль, и в отчаянии зарыдала. Сначала родители просто ничего не поняли: «Ну, какая же мама плохая? Это же неправда, Олечка!» Еще какая неправда… а что делать? Потом стали уговаривать «не думать об этом». Как будто это возможно! Положение нечаянно спас раздраженный, опаздывающий на работу папа:

— Мало ли, что ты там подумаешь! Главное, вслух глупостей не говори. Держи рот на замке…

Оля тут же успокоилась, и с тех пор, всякий раз, как мысль возвращалась, сжимала губы и щепоткой «запирала рот на замок».

Ляля сидела на бабушкиной кровати и ела из банки вишневый компот. Скользкая банка выскочила из рук, и компот тяжело ранил покрывало. Еще секунду Ляля надеялась, что пятно сейчас исчезнет, а банка снова окажется в руках. Потом, немножко поплакав, она сообразила, что собственно нужно делать: чтобы бабушка не заметила пятна, Ляля просто все время должна на нем сидеть! То есть она, конечно, может перемещаться по комнате и даже играть вполсилы, но едва заслышав шаги, тут же снова обязана садиться на пятно. Так прошло полдня, а на самом деле полчаса, и Ляля поняла, что это не жизнь и лучше сказать правду. Ляля почувствовала в животе нечто, что, вероятно, было стыдом, а подслеповатая бабушка, когда наконец вошла в комнату, увидела красное пятно. Рядом с ним стояла внучка Ляля в кудряшках и лицо ее было почти таким же вишневым, как пятно.

Делились ли мамы друг с другом подобными историями, неизвестно. Вскоре родительский тройственный союз распался, как это всегда бывает, когда дети подрастают. И казалось странно: зачем же существовали эти тесные отношения, эти заходы друг к другу на ночь глядя за газоотводной трубочкой, часовые беседы во дворе на тему: «А моя так плохо ест!», если потом от них не осталось никакого следа? Нет уж, каждый из нас норовит оказаться включенным в какой-нибудь хитрый план мирозданья, хочет, чтобы сошлись концы с концами, и потому, когда человек, который не здоровался с нами пять лет, на шестой вдруг подходит и говорит: «Слушай, давно хотел тебя спросить…», мы победоносно думаем: «Вот!».

Дети друг с другом не здоровались. Потому что в тринадцать лет очень трудно при встрече поздороваться с тем, с кем, например, когда-то ходил в один детский сад. К тому же Ляля ведь так и не простила Оле своего дурацкого кукольного имени. Почему это имя сменили именно ей, а не Оле?

Алеша пришел из школы и сидел на своей тахте в трусах и в майке, потому что книга попалась ему в момент переодевания: она лежала под домашними тренировочными штанами. Алеша сидел и в пятый раз перечитывал «Трех мушкетеров». Мартовское бестолковое солнце ломилось в окно — мальчик будто сидел в теплой медовой ванне. Он опирался на тахту вытянутой рукой, он знал, что Миледи в конце концов облапошит капитана Фельтена, и почему-то это его смутно радовало. Мамины духи «Серебристый ландыш» горели на трюмо зеленоватым огнем. Алеша был совершенно счастлив, хотя и понял это только лет через пять. Он читал долго-долго, целых полчаса.