Наперекор судьбе

– ММ, нельзя говорить такие слова. Как бы к этому отнесся Гордон, если бы услышал? Или сам Джей? Наши мальчики должны видеть нас храбрыми. Это единственное, чем мы им можем помочь.

– Я не могу, – тихим, дрожащим голосом произнесла ММ. – Просто не могу. Селия, я не знаю, что делать. Мне хочется кричать, умолять его не ходить в армию. Я считаю эту его затею величайшей глупостью. Еще одна молодая жизнь, которая может быть принесена в жертву. Я его так люблю, так безумно люблю. И никак не могу прогнать страшную картину: я стою здесь, как стояла тогда, вскрываю принесенную телеграмму и читаю, что Джей… что его… Боже, помоги мне! – ММ закрыла лицо руками и разрыдалась.

Селия обнимала ее за плечи. Она могла лишь беспомощно смотреть, кусая губы.

– ММ, послушай меня, – медленно начал Оливер. – Самое лучшее, что мы можем сделать для молодежи… по сути, единственное, что можем сделать, – подать им пример. Я это понял еще давно. Они ведь не прислушиваются к нашим словам. Очень много из того, что мы пытаемся им сказать, они находят скучным и, хуже того, безумным. Но мы можем повлиять на них тем, что делаем и как делаем. Подумай об этом. Нельзя, чтобы Джей, уходя воевать, уносил образ безутешно плачущей матери, умоляющей его не ходить. Наоборот, у него должны оставаться радостные воспоминания. Вот они окажут ему неоценимую помощь. Говорю по собственному опыту. – Он вдруг улыбнулся Селии своей прежней, нежной улыбкой.

Селия улыбнулась ему в ответ, и черты ее лица стали мягче.

ММ долго сидела, опустив голову, и молчала. Потом встала:

– Я… я до сих пор не знаю, как… – Она не договорила.

В коридоре послышались возгласы и смех. Дверь открылась. На пороге стояла Венеция под руку с Джеем. Джей был в форме.

– Посмотрите, какого джентльмена я встретила в приемной, – сообщила Венеция. – Лейтенанту Литтону предоставлен отпуск на сорок восемь часов. Нашему лейтенанту! Обратите внимание: его сразу произвели в лейтенанты. Разве это не здорово? По-моему, отличное начало военной карьеры. Боже мой, Джей, если бы мы не были родственниками, я бы, пожалуй, по уши в тебя влюбилась. Я и сейчас готова влюбиться по уши. ММ, ты посмотри, как твоему сыну идет военная форма. Представляю, как ты им сейчас гордишься.

ММ молча смотрела на Джея. Форма делала его взрослее и даже выше ростом. Коротко стриженные волосы делали его лицо еще более худым. Потом ММ улыбнулась сыну своей редкой, ослепительной улыбкой, преобразившей ее некрасивое лицо. Подойдя к Джею, она обняла его:

– Ты замечательно выглядишь, Джей. Я невероятно горжусь тобой. Надеюсь, ты не откажешься пригласить свою престарелую мать в «Савой» и за чашкой чая рассказать ей о военной жизни?

Джей наклонился, поцеловал ММ и бережно взял под руку.

– Прошу нас извинить, – сказал он собравшимся. – У нас свидание.

Они вместе вышли из кабинета. ММ улыбалась сыну, теребя пуговицы на его новеньком мундире. Селия моргала, смахивая слезы, и думала, что если кто и заслужил Военный крест, так это, конечно, ММ.

– Отличная работа, – сказала она Оливеру, сознавая неуместность своих слов.

* * *

Сообщить родителям о своем провале на отборочной комиссии Джайлзу было очень и очень трудно.

Он долго думал, как лучше преподнести им эту прискорбную новость, потом решил говорить просто, не выдавая своих чувств, не извиняясь и не оправдываясь. Пока он говорил, его глаза упирались в отцовский стол. Сообщив, что он не прошел в офицеры, Джайлз тут же добавил, что все равно хочет служить родине, а потому пойдет рядовым солдатом. Только после этого он решился взглянуть на родителей. Отец улыбался, хотя и с легким оттенком грусти. Потом он потрепал Джайлза по руке. А в материнских глазах, где он ожидал увидеть привычное недовольство и даже презрение, была непривычная мягкость и даже гордость.

– Думаю, Джайлз, ты принял замечательное решение, – произнесла она. – Можно сказать, что ты уже совершил очень смелый поступок. Молодец, сын.

Джайлз робко улыбнулся, удивляясь непредсказуемости материнских реакций.

* * *

В Париже было ужасно холодно. И не только в Париже. Такой лютой зимы не помнили даже старики. Ла-Манш возле Булони покрылся льдом. В квартире Адели и Люка на стеклах каждое утро появлялась корочка льда. Адель, как могла, старалась обогреть их жилище этой жалкой плитой, сражалась со злобной водогрейной колонкой и развешивала пеленки везде, где они могли высохнуть, – даже на стульях и оконных ручках. Она все чаще тосковала по дому на Чейни-уок, где всегда было тепло и уютно. Как ей сейчас не хватало английской уравновешенности. Люк раздражался по любому поводу. Его характер портился с каждым днем. Это все холод, проклятый холод. Адель постоянно вспоминала, как еще в самом начале их совместной жизни Люк признался, что не переносит холодов. О его теплом издательском кабинете она старалась не думать.

Дети переносили зиму еще тяжелее. У Нони от холода опухали пальчики, а ежедневные походы на рынок превратились в пытку. Но без громоздкой коляски леди Бекенхем было бы еще хуже. Адель сажала туда детей, закутывая их в одеяла, взятые из кроватки и колыбельки, затем накрывала старой норковой шубой. Глядя на эту вытершуюся шубу, Адель вспоминала, как когда-то, будучи избалованной, капризной девицей, щеголяла в ней по Бонд-стрит, обходя расположенные на ней магазины. Дальше ее путь мог лежать в один из фешенебельных лондонских универмагов: скажем, в «Харви Николс» или «Хэрродс». Она покупала понравившееся платье, туфли, перчатки. Так проходило утро, и наступало время ланча. Свои покупки Адель оставляла в гардеробной ресторана «Ле каприс», или «Парк-лейн», или в отеле «Кларидж», чтобы за едой поболтать и посплетничать с подругами, наслаждаясь деликатесами, которые не готовила сама и оплачивала родительскими деньгами. Потом ей услужливо подавали эту шубу, Адель брала покупки, ловила такси и ехала домой, хотя прекрасно могла бы дойти и пешком. На Чейни-уок горничная аккуратно вешала ее рядом с другими двумя шубами: из серебристой лисы и шиншиллы. Эти шубы очень пригодились бы ей сейчас. У нее было довольно теплое шерстяное пальто, однако никакая шерсть не греет так, как мех.

Парижан, да и вообще французов, жестокие холода волновали гораздо сильнее, чем любая возможная угроза со стороны немцев. Большинство продолжало упрямо твердить, что никакой угрозы нет. Их защитит линия Мажино, хотя работы на ней были временно прекращены из-за морозов. Дальше немцам не пройти. К тому же на их пути – Арденны с густыми, практически непроходимыми лесами и единственной дорогой, находящейся под контролем французской армии. И даже если случится невозможное и немцы проберутся через лес, реку Мёз им ни за что не преодолеть. Так что причин для страха нет. Эту фразу повторяли очень и очень многие.

Когда Адель попыталась заговорить с Люком о возможной опасности и очень осторожно намекнула, что могла бы увезти детей в Англию, он невероятно рассердился:

– Вы здесь в полной безопасности. Немцы ни за что не вторгнутся в Париж. Ты вообще подумала, как будешь добираться до Англии? Гитлер отдаст приказ бомбить и торпедировать корабли.

Адели было странно, почему Люк вдруг заговорил о возможных бомбардировках, когда до сих пор утверждал, что опасность минимальна.

– Люк, пока никто никого не бомбит, и можно беспрепятственно добраться до Англии. Как бы то ни было, Франция находится на континенте, а в Англию сухопутное вторжение невозможно. Пусть сейчас это все называется «странной» войной, или, как говорят французы, – drôle de guerre. Люди сердятся, что их заставляют надевать противогазы и спускаться в бомбоубежища. А вдруг эта «странная» война неожиданно превратится в настоящую?

Однако Люк и мысли не допускал, что в Англии ей и детям может быть безопаснее.

– Твой дом здесь. У тебя французские дети, французский муж.

– Нет, Люк, не муж, как это ни печально.

Последовала едкая словесная перепалка, доведшая Адель до слез, а Люка заставившая раскаиваться и сожалеть о том, что он наговорил. Затем, как нередко бывало у них после ссор, – интимная близость, во время которой Адель больше беспокоилась о том, как бы не забеременеть и не разбудить детей. Но потом, лежа в объятиях Люка и наконец-то согревшись, Адель думала, что у нее есть достаточно оснований быть ему благодарной. Люк ее любит, да и она любит его, хотя причины ее любви к этому человеку до сих пор оставались для нее запутанными и не до конца понятными.

* * *

– Значит, наслаждаешься военной жизнью? – беззаботно спросила Венеция, беря предложенную Боем сигарету.

Отель «Дорчестер», в ресторане которого они сейчас сидели, стал неким бастионом Лондона времен новой войны. Завсегдатаи называли его просто «Дорч». Внешне отель претерпел изменения. Возле входа громоздились мешки с песком, на окнах появились светонепроницаемые черные шторы. Но внутри все оставалось почти как прежде. «Дорчестер» считался самым безопасным отелем Лондона. Он был построен из железобетона, а турецкие бани в подвале могли служить превосходным бомбоубежищем.