Написано кровью

Когда суп был готов, Сью стала искать что-нибудь кроме собачьей миски. В конце концов, сдавшись, налила суп в стеклянный жаростойкий контейнер и поставила его на стол. Рядом положила ложку.

— Я чувствую себя очень странно, — признался Рекс.

— Еще бы! Вы ведь наверняка не ели несколько дней.

— Не ел. — Рекс избегал смотреть на Монкальма.

Пес немедленно зашелся густым, гулким лаем и потрусил к Сью, которая выкладывала в миску кусочки мяса. Он встал на задние лапы, положил огромные передние на сушилку и, пуская слюни, дожидался, пока Сью украсит мясную пирамиду несколькими горошинками сухого корма. Наконец она поставила миску на пол. И глазом не успела моргнуть, как еды в миске уже не было. Это повторялось еще дважды.

Сью взяла поводок — он висел на перилах в прихожей. Пес, почуяв, куда ветер дует, чуть не сбил ее с ног. Ей с трудом удалось прицепить поводок к ошейнику.

— Выведу его побегать, — сказала она, понимая, что любой глагол и даже любое местоимение должны звучать в высшей степени оптимистически.

— О да, да, — воскликнул Рекс. — Спасибо! Спасибо большое, Сью.

— А вы пока постарайтесь управиться с супом, — велела она и, обмотав конец поводка несколько раз вокруг запястья, открыла кухонную дверь. Уже в дверях Сью оглянулась и добавила: — А когда я вернусь, нам надо будет поговорить.

Эми развешивала серые простыни на старой сушилке в хозяйственной пристройке. Она только что пропустила их через каландр, который отжимал довольно много воды, но ни в коем случае не всю. Даже в погожие летние дни ей не разрешалось развесить белье на просушку в саду. Гонория говорила, что это пошло.

Расправив вторую простыню, Эми разгладила, насколько могла, морщинки. Простыни были старые, из смеси льна и хлопка, гладить такие — сущее наказание. Древнюю бельевую корзину из ивовых прутьев она отнесла в кухню и задумалась, что приготовить на ланч. Была уже четверть второго. Имелась банка мясного паштета, а в холодильнике — уже приготовленная цветная капуста и горбушка засохшего чеддера. Подумав о ризотто, Эми достала пакет риса. Разболтанный в воде «мармайт» плюс говяжий кубик — для бульона сойдет. Если бы еще найти луковицу… Боже мой, как это все угнетает…

Даже странно, как легко довольствуешься самой простой и скудной пищей, когда счастлив. Они с Ральфом сидели на согретом солнцем крыльце своего маленького домика в горах Испании, ели хлеб и оливки, запивали терпким красным вином, и этого им вполне хватало.

Иногда Эми казалось, что она все еще чувствует руку мужа, обнимающую ее за талию. Тяжесть этой руки. Запястье на ее бедре, легкий нажим ладони. И еще она помнила, каким круглым и твердым было его плечо, на которое она клала голову. Какая красивая, сильная шея… Была, пока он не заболел и плоть почти истаяла, остались одни кости.

Луковица отыскалась, лежала в кульке из старой газеты. Немного размякшая сбоку, с зелеными лоснящимися перьями, но ничего, сойдет. Эми достала доску и принялась резать лук. У нее тут же потекли слезы. По крайней мере, если зайдет золовка, будет чем отговориться.

Гонория ненавидела, когда распускают нюни. Презирала любое проявление слабости. В те ужасные последние дни жизни Ральфа, когда отчаяние и душевная боль едва не свели с ума Эми и пришлось давать ей успокоительное, Гонория вела себя как обычно. Дни и ночи сидела с умирающим братом, подносила, без всякой пользы, ложку с едой к его рту, закрывала глаза всякий раз, как он засыпал, и мгновенно, будто по волшебству, открывала их, едва он просыпался.

Это Гонория говорила с врачами, распоряжалась перевозкой тела, устраивала похороны, выбирала памятник. Эми пребывала в каком-то наркотическом тумане. Если бы тогда она была бы хоть на что-то способна, не оказалась бы в Гришэм-хаусе. Наверно, именно тогда, думала Эми, бросая нарезанный лук в кастрюльку, Гонория и преисполнилась такого презрения к невестке. Не то чтобы ее удивляло отсутствие внутреннего стержня у Эми. Молчаливо подразумевалось, что иного и ждать не приходится от человека низкого происхождения, ибо настоящее благородство — оно в крови. Когда Эми представили Гонории, та повела себя как герцогиня эдвардианских времен, чей сын тайно обручился с хористкой.

Видимо (по крайней мере, так говорил Ральф), их отец был еще хуже. Как многие представители высшей касты, в тридцатые он восхищался Адольфом Гитлером с его стремлением к расовой чистоте. Пока Эми не осознала до конца всю злобную мощь одержимости Гонории, она имела глупость протестовать, когда поносили идею межрасовых браков, сдуру позволяла себе рассуждать о плавильном котле цивилизации, о мировой гармонии, о том, что все мы люди, независимо от национальности и цвета кожи.

Гонория с холодным терпением обстоятельно объясняла ей, что такой подход не только говорит о сентиментальности и плохой информированности, но и совершенно противоречит воле Божией. Да, и орлы, и страусы, и воробьи — птицы, но они не настолько глупы и своевольны, чтобы скрещиваться между собой. Природа все так совершенно устроила, что перо, глаз, клюв, коготь воспроизводятся один к одному ad infinitum [50] . И только человек почему-то возомнил, будто может усовершенствовать эту безупречную систему. Но природа умеет избавляться от слабых, увечных, убогих и тех, кто оказался не способен воспроизвести себя в лучшем виде. В этом месте Эми обычно переставала что-либо воспринимать.

50

До бесконечности (лат.).

— Что ты делаешь?

— Ой! — Она чуть не уронила кастрюлю. — Ты меня напугала! — Поняв, что это прозвучало нервозно, Эми вдруг рассердилась. — Я не слышала, как ты вошла!

Гонория стояла в дверях и занимала собой, без преувеличения, едва ли не весь дверной проем. Некоторое время она сосредоточенно смотрела на Эми, потом повторила свой вопрос.

— Ланч. — Эми терпеть не могла, когда на нее вот так таращились. — Я готовлю ланч. — Она схватила деревянную ложку и принялась помешивать колечки лука. — Скоро будет готов.

— Ты опоздала с ним на четверть часа, — процедила Гонория.

Эми не знала, почему выбрала именно этот момент, чтобы восстать. Потом ей казалось, что этот момент сам выбрал ее. Что все бесконечные месяцы прислуживания, непрестанных унизительных придирок вылились в такую ярость, что, выплеснувшись разом, она заставила разжаться челюсти, и слова потоком хлынули наружу.

— Я опоздала, Гонория, потому что стирала. Это отняло у меня много времени, ведь у нас нет стиральной машины. А до стирки я убирала спальни. А между этими двумя занятиями, если помнишь, проверяла кое-какие факты по картотеке и относила письма на почту. Удивительно не то, Гонория, что я опоздала с ланчем, а то, что у меня вообще хватает сил его готовить!

Произнося эту речь, Эми не смотрела на золовку. А когда закончила, усилием воли заставила себя не брать в руку деревянную ложку, не зажигать снова газ — не делать ни одного движения, утверждающего ее домашнее рабство. В кухне воцарилась мертвая тишина. И теперь, выплеснув гнев и оказавшись в вакууме, Эми забеспокоилась.

«Хотя… А что, собственно, Гонория может сделать? Вышвырнуть меня из дома — вот что, — ответила себе Эми. — Но так ли это страшно? Хуже точно не будет. Вокруг полно людей, нуждающихся в помощи». В библиотеке ей попался журнал мод, так там было полно объявлений. И за каждым из них наверняка скрывается кто-нибудь гораздо добрее Гонории, с домом потеплее и охотнее раскрываемым кошельком.

Как там говорил Ральф, когда у него только нашли эту болезнь, когда они искали спасения от невероятного ужаса в объятиях друг друга? Courage, mon brave! [51] И уж конечно, неизвестное будущее — сущий пустяк по сравнению с тем, что они тогда пережили. И когда эти мысли пронеслись в мозгу Эми, когда сверкнул свет свободы, он так взволновал ее, что она просто возликовала.

Сморгнув, Эми снова оказалась в настоящем и поняла, что Гонория что-то говорит, тщательно подбирая слова.

51

Смелей, мой храбрец! (франц.).