Написано кровью

— А это, должно быть, младший компаньон, Тибблз.

— Ни слова о котах в моем присутствии!

— Как думаете, успею я выкурить сигарету?

— Нет.

Барнаби оказался прав. Не успел он договорить, как две панели разошлись и к ним вышел мистер Джослин, невысокий человечек с пухлой, подушковидной грудью и маленькими ручками и ножками. Он напомнил Барнаби напыжившегося голубя. Весь он был каким-то серым: и рукава со штанинами в тонкую полоску, и жидкие, тщательно распределенные по голове волосы, и более пышные кустики волос, торчавшие из ушей. Даже ногти его имели синюшно-серый оттенок. Складывалось впечатление, будто из него выкачали все жизненные соки, и теперь, вконец иссушенный, он чуть ли не шелестит при ходьбе.

— А, вот и вы! — воскликнул он, как будто это они заставили его ждать, а не наоборот. — Проходите, проходите.

Они расположились в кабинете, таком же скучном и чопорном, как приемная. Мистер Джослин сел за письменный стол, безбрежный, будто поле для регби, и почти пропал из виду.

— Да, ужасно, ужасно, — сказал он.

Барнаби от души понадеялся, что не каждое слово будет повторяться дважды, иначе они тут до морковкина заговенья просидят. Он так понял, что слова мистера Джослина относились к смерти его клиента.

— Очень любезно с вашей стороны, мистер Джослин, не настаивать на соблюдении обычных формальностей.

— Только в случае убийства, старший инспектор. Исключительно в случае убийства.

Мистер Джослин подгреб к себе мраморного окраса папку, открыл и вынул конверт с завещанием. Когда он разворачивал плотные листы пергамента, они так хрустели, как будто горели на костре. Разгладив листы и пробежав их глазами, адвокат сообщил:

— Согласно распоряжениям мистера Хедли, все имущество, которым он будет владеть к моменту своей смерти, а также все денежные поступления от его земельных владений отходят в равных долях Колледжу Эммануэль в Кембридже и Центральной школе искусств и дизайна Святого Мартина в целях учреждения двух стипендий для молодых людей выдающегося таланта, ограниченных в средствах, но желающих посвятить себя литературе и изобразительному искусству. Из завещания ясно, что оба учреждения осведомлены о его содержании.

— Итак, речь идет о большой сумме?

— Именно. Мистер Хедли с умом вкладывал деньги. Международные паевые трасты, гарантийные денежные счета, специальные сберегательные счета, освобожденные от налога, казначейские обязательства. В общем и целом набегает около восьмисот тысяч фунтов. Не считая стоимости дома, разумеется.

С трудом скрывая удивление, Барнаби спросил, когда было составлено завещание.

— Тринадцатого февраля тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Единственная поправка — перемена душеприказчика. Когда мистер Хедли переехал в Мидсомер-Уорти, ему потребовался юрист для оформления перехода прав на недвижимость, и он обратился к нам с просьбой заняться его делами в случае его смерти.

— Кто был прежним душеприказчиком?

— Тот, кто зарегистрировал завещание.

— Могу я узнать адрес этой фирмы? А также адрес мистера Хедли, который он предоставлял в то время.

Мистер Джослин достал из внутреннего кармана серую перьевую ручку. Он отвинтил колпачок, аккуратно надел его на противоположный конец ручки, вынул из папки с бумагой для черновиков листок. Убедившись, что с одной стороны на листке уже писали, он прокашлялся, как будто собирался не писать, а говорить, и нацарапал несколько строчек. Потом сложил листок, еще раз и еще, и только затем передал старшему инспектору крошечный квадратик.

— Могу я спросить, мистер Джослин, хорошо ли вы знали своего клиента?

— Нет, мало знал. Он приходил сюда по делам, только что мною упомянутым, и больше я его никогда не видел.

— Ясно. Надо сказать, его инвестиции очень продуманные. Вы не знаете, он не пользовался услугами финансового консультанта?

— Понятия не имею. — Мистер Джослин, явно очень довольный тем, что ничем не может быть полезен в этом вопросе, добродушно посмотрел на них обоих.

— Мы так поняли, судя по тому, что говорил сам мистер Хедли, он переехал сюда из Кента…

— Вряд ли меня касается, откуда он приехал, старший инспектор, — светясь от счастья, ответил мистер Джослин. Потом, на случай, если у посетителей осталась хоть какая-то надежда, добавил: — Это меня не касается.

Чем более бесполезным для следствия он оказывался, тем теплее становилось отношение юриста к следователю. Дав быстрые отрицательные ответы на еще несколько вопросов, он уже просто лучился радостью. Когда пришло время прощаться, он просиял, и серебряная искра, яркая, но вполне в цветовой гамме мистера Джослина, сверкнула между его передними зубами.

Войдя в кабинет, Барнаби сразу заметил фотографию в рамке. Трое детей, два мальчика и девочка, одетые ярко, смеющиеся, жизнерадостные. Девочка, уцепившись за перекладину, висела вниз головой и качалась. Они отлично проводили время, и старший инспектор на секунду задержался, просто потому, что было приятно на них посмотреть.

— Ваши внуки, мистер Джослин?

— Нет. — Наконец хоть какая-то краска! На бескровных щеках мистер Джослина появился нежный румянец. — Мои дети. Снято, когда дочери исполнилось пять лет. В прошлом месяце.

— Ну и ходок! — усмехнулся Трой, когда они с шефом снова ковыляли по скользким булыжникам. — Неудивительно, что выглядит лет на сто. К машине?

— Я бы не возражал погреться. Может, выпьем кофе в «Бантерз»?

— «Бантерз»? — Трой удивленно уставился на шефа.

— Почему нет?

Сержант знал почему, но пошел. Они расположились в уютном местечке среди медных чайников, охотничьих рожков и конской сбруи с медными бляхами. Официантки были одеты в черные викторианские платья до середины икры и переднички, похожие на белые восклицательные знаки, а на голове у них красовались низко надвинутые на лоб наколки, сосборенные, как складчатый край открытого пирога. Но они были молоды, умело накрашены, работали так же быстро и хорошо, как в «Макдональдсе».

В многолюдной теплой тесноте зала пахло мокрой одеждой, тостами и свежемолотым кофе. В «Бантерз» не водилось всякой там ерунды под шапкой вспененного молока с шоколадной крошкой. Солидные кофейники, молочники и сахарницы из посеребренного никеля, расписанные цветами чашки и блюдца и серебряные ложки с фигурками апостолов на черенке.

Трой налил кофе им обоим, положил себе три кусочка сахара и грел пальцы, обхватив чашку. Потом откинулся на спинку стула и с огромным удовольствием стал обозревать улицу в просвете между присборенными кретоновыми занавесками. Ибо что может быть лучше, чем сидеть в тепле и сухости и наблюдать, как твои сограждане, дрожа от холода и натыкаясь друг на друга, бредут сквозь ветер и дождь? Не бог весть какое удовольствие, готов был признать Трой, но почти так же приятно, как в ливень пронестись в автомобиле мимо толпы на автобусной остановке. Особенно если подобраться поближе к затопленному водосточному желобу.

Официантка подошла, сказала: «Пжлста», поставила на стол старомодную, в три яруса, фарфоровую этажерку с пирожными и ушла. Барнаби блаженно прикрыл глаза, но тут же понял, что вряд ли сможет и дальше сидеть с закрытыми глазами, и снова открыл их, поклявшись себе, что смотреть ни на что не будет.

Пирожные. Большие, пухлые профитроли, сочащиеся кремом. Аккуратные лепестки шоколада, попеременно белого и темного, а между ними — крошка миндального печенья, пропитанная ликером. Завитки зеленого марципана, напоминающие цветную капусту. Шарики из молотого миндаля, меда и розовой воды. Квадратики песочного печенья с миндалем и молочной помадкой. «Наполеон», прослоенный свежепротертой малиной вместо джема и cr`eme p^atissi`ere [45] . Лимонные и апельсиновые пышки, посыпанные сахарной пудрой. Ванильные меренги с влажными маленькими завитками каштанового пюре, тарталетки с кремом франжипани.

45

Заварной крем «патисье» (франц.).