Наречия

— Я же вам уже сто раз повторил, что ничего не знаю, — заявил он Комбинезону.

— А как, скажите на милость, я попаду сегодня домой, если не будет парома? Я торгую цветами. У меня их полный багажник.

Неожиданно раздался оглушительный вой клаксона, и мы все обернулись, чтобы посмотреть, что случилось. Первым в очереди у будки, упираясь бампером в шлагбаум, стоял мини-фургон — что называется, под завязку набитый связками газет, которые едва ли не на наших глазах начинали желтеть.

— Ну неужели никто не в состоянии ничего сделать? — спросила я. — Наверняка ведь есть выход.

— Именно это я и пытаюсь ему втолковать, — поддакнула женщина в комбинезоне. — Если паром сломался, есть другие суда. Почему бы не задействовать их?

— Только если у вас куча денег, — ответил парень из будки. — Да и то еще неизвестно. Послушайте, я действительно ничего не знаю.

Над нашими головами опять что-то прогрохотало. Мы застыли в ожидании.

— Мне велено никого не пропускать, а свежую информацию сообщат по радио. Прошу вас, возвращайтесь в машины и ждите.

— Со мной подруга, — сказала я, — и ей сегодня должны сделать операцию. Это жизненно важно.

Даже женщина в комбинезоне покосилась на меня как на ненормальную.

— Я уже сегодня наслышался про жизненно важные дела, — невозмутимо отреагировал парень из будки. — Тут они у каждого, кого ни возьми.

Телевизор пискнул, и парень переключил внимание на него.

— Да, противники задали ребятам хорошую трепку, — послышался голос комментатора. Похоже, сегодня в нем чуть больше паники, чем обычно. — Ничего подобного от «Сорок» я еще не видел!

— Черт! — выругался продавец билетов и жестом велел нам возвращаться в машины. — Прошу вас, дамы, ситуация критическая. Ждите. Как только что-то станет известно, вам сообщат.

— Вы могли хотя бы немного приободрить нас, — сказала женщина в комбинезоне и посмотрела на меня в надежде, что я займу ее сторону. Я покачала головой и побрела обратно, и с каждым шагом алкогольные пары в моей голове постепенно рассеивались. И вновь над нашими головами раздался рев, но зачем обращать внимание на гром, если за ним следует прозаический дождь. Никто не мог ничего нам толком сказать. Начался дождь, причем надолго. Все что есть мочи жали на клаксоны, и мне пришлось вновь сесть на заднее сиденье, чтобы сказать Лайле, что я так ничего и не выяснила. Лайла уже вынула из проигрывателя диск и пыталась настроить радио, которое, как всегда, выдавало в основном одни помехи.

— Поговори со мной, — попросила она и поморщилась, кивнув на живот. Затем расстегнула ремень безопасности и глубоко вздохнула. — Скажи, есть футбольная команда под названием «Сороки»?

— Понятия не имею, — ответила я. — Если память мне не изменяет, есть «Орлы» и «Зяблики». А еще «Антисемиты». Не знаю.

Лайла вновь поморщилась и выглянула в мокрое окно.

— По-моему, по радио сказали «Сороки».

— Черт, какое же дерьмо! — неожиданно воскликнул радиоприемник, а затем вновь захлебнулся треском помех.

— Наверное, что-то стряслось, — сказала Лайла и невесело улыбнулась мне — такой улыбки я давно у нее не видела, это была улыбка напускной храбрости. — Не доехать мне до операционного стола. Что сказал тебе тот парень?

— Ему ничего не известно. Он даже толком не знает, как пишется его фамилия.

— Никто толком не знает, как пишется моя фамилия, — отозвалась Лайла. — Потому что в ней четырнадцать букв. Ты больше не бросай меня одну. Здесь такая пробка, что ты все равно ничего не узнаешь. Нам еще сидеть и сидеть, и я не хочу оставаться одна, без тебя.

Она приоткрыла дверь, впустив внутрь шум дождя, гудение клаксонов, и сплюнула на асфальт крошку белой глазури с пирожного.

— Все, конец! — объявило радио. Я повернула ручку и, потянувшись через Лайлу, захлопнула дверь, чтобы нам с ней немного посидеть в тишине. Чему конец, футбольному матчу или чрезвычайной ситуации, кто его знает. Кажется, Лайле тоже все безразлично.

— Мне сказали, что это мой единственный шанс, — тихо произнесла она. Возможно, в зале казино оно того стоило — сидеть, вырвавшись на свободу в заведении под названием «Будь что будет», вместо того чтобы томиться на больничной койке, пока врачи изучают тебя точно муху под микроскопом. Но сейчас, оказавшись в западне дорожной пробки, мы старались не думать о том, чем все это закончится.

— Ты не умрешь в машине, — заверила я Лайлу. — Такого быть не может. Нам надо просто довезти тебя до больницы. И довезем. Вот увидишь, все будет в порядке. Выход найдется. Я обязательно найду его, только ты сиди тихо.

— Нет, — негромко возразила она. — Мне сказали, что возможность открывается лишь на несколько часов. Если я вовремя не попаду в больницу, врачи не смогут сделать мне операцию, и тот парень умрет почем зря.

— Послушай, — сказала я ей.

Мое горло от злости жгло огнем. Вся тяжесть мира того не стоит, несмотря ни на какую любовь, которая умрет и исчезнет, как дым. И все же каждое мгновение, проведенное вместе с Лайлой, было для меня дороже всего на свете. Чего только стоила возможность говорить с той, кого знаешь буквально наизусть, как старую песню. Любовь — это все, что у нас оставалось, пока мы сидели, пойманные в западню, зная, что парома не будет, а значит, и спасения.

— Они просто ничего не знают, — сказала я, — эти парни. Они считают, что это круто, когда кожаная куртка застегнута под самое горло. Всего на несколько часов? Если бы ты не спустилась ко мне по лестнице «В», я бы все равно сейчас лила слезы, не здесь, так там. А не оставь мы тогда ключи на музыкальном автомате, врачи «скорой» наверняка смогли бы вытащить Адама из ванны еще живым. В таком случае я наверняка вышла бы замуж за этого идиота, и мы с тобой перестали бы встречаться, потому что ты его не выносила. Я бы потеряла с тобой связь в промежутке всего в несколько часов, так что какая разница, скажи. Не надо отчаиваться. Тот парень умер не напрасно, никто из мертвых не умер напрасно. А вот ты еще жива.

— Ты пьяна, — сказала Лайла и расплакалась. — Боже, как бы мне хотелось напиться вместе с тобой! Но путь к спасению нам отрезан.

— Знаешь, давай придумаем лучший способ умереть, чем загнуться от старости в дурацкой дорожной пробке, — предложила я.

— Не надо, — возразила она. — Потому что потом не уснешь.

— Тогда давай будем бодрствовать всю ночь, — сказала я. — Ты можешь всю ночь не спать вместе со мной. Мы когда-то с тобой уже так делали, причем миллион раз. Я люблю тебя так крепко, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы заставить тебя жить. Ты моя, Лайла. Ты мой чемпион, мой ас-квотербек.

— Ненавижу футбол, — произнесла сквозь слезы Лайла. — Когда я умру, разнеси эту игру к чертовой матери.

— Даже не подумаю, — возразила я. — Без тебя я даже не сдвинусь с места.

По ветровому стеклу барабанил дождь, а мы, две взрослые тетки, сидели, обнявшись, и плакали, как девчонки. Вокруг надрывно гудели клаксоны… для нас не было ни дождя, ни дорожной пробки, ни режущих слух пронзительных звуков. Лайла мне дороже всех денег мира, и я останусь с ней, с моей самой дорогой подругой, изменившей всю мою жизнь, с моим единственным утешением в жестокой игре, в которую привыкли играть этот мир и населяющие его мужчины. Я схватила ее руки и положила на шрам словно в молитве, которую мы с ней будем читать, и смерть не посмеет подойти близко.