Нарисуй мне дождь

Когда Ли узнала, от чего я хожу, как пыльным мешком пришибленный, она подняла меня на смех.

— Переживаешь, что тебя из-за этого объявят врагом народа и репрессируют? Не сучи ножками, не те времена! Скажи им прямо, что не пошел на их блошиную манифестацию потому, что противно идти по принуждению, - она была права, но хоть времена и были не те, да нравы остались прежние.

Спустя неделю после праздника перед последней лекцией Алимов зачитал список «неявившихся», которых вызывают в деканат. На весь курс из трехсот двадцати человек нас набралось пятеро, проигнорировавших праздничную демонстрацию трудящихся. Переминаясь с ноги на ногу, мы стояли в приемной перед дверью кабинета декана Шульги. Из-за двери исходили токи гнетущей враждебности. Мы стояли молча в напряженной тишине. Разговаривать никому не хотелось, на унылых лицах застыл стыд от того, что происходит. Все были в ожидании предстоящего позора публичного наказания, и каждый из нас должен был пройти через это сам, в одиночку.

В просвете окна висла серая хмарь. Копоть масленой пленкой покрывала все вокруг, она была везде: на стеклах, на раме, на подоконнике, - липкая на ощупь, воняющая мазутом грязь. Из приоткрытой фрамуги тянуло мозглой сыростью. Мелким бисером накрапывал дождь. В мутной поволоке смога, как в вате слабел и таял гул машин, носившихся туда-сюда по расположенной неподалеку набережной. Я ждал, когда все начнется, а потом закончится, и можно будет уйти, только бы кончилась неизвестность. «Странно, с каким страхом я жду предстоящей развязки, - между прочим, подумалось мне, - С какой, собственно, стати? Ведь никакого преступления я не совершил».

Это тягостное ожидание, - пытка неизвестностью, продолжалось бесконечно долго. Наконец, нас по одному начали зазывать в кабинет. Первая, вызванная студентка, вышла, а вторая — выбежала, обе в слезах. Третьим вызывали меня. В большом кабинете, кроме обязательного портрета Брежнева и огромного полированного стола, ничего не было. За столом на высоком кресле восседал декан Шульга. Рядом, на стульях пристроились староста курса татарин Алимов, председатель студсовета Карп и еще трое сурово разглядывающих меня незнакомых студентов. Я невольно съежился от царившей здесь радушной атмосферы гестапо. Для полной завершенности мизансцены все же чего-то не хватало. И в самом деле, почему-то отсутствовала подсудимая скамья, но она по-видимому была здесь излишней роскошью. Согласно придуманному ими ритуалу унижения, провинившийся должен был стоя давать показания, выслушивать порицания и приговор, поэтому для обвиняемых не предусматривалось даже табуретки.

Шульга чем-то напоминал мокрую крысу, которая однажды выскочила из канализационного люка, поднялась передо мной на задние лапы, и стала похожа на злобную сказочную сущность. Он скучающе долго смотрел на корзину для мусора, стоящую в углу кабинета, потом, словно только что меня увидел, окинул меня таким взглядом, как будто одно мое присутствие здесь было для него оскорблением его чести и достоинства. Не теряя время на выяснение, почему я отсутствовал на демонстрации, он набросился на меня и принялся уедать.

— Ты только два месяца проучился в нашем институте, а тебя уже выселяли из общежития. Теперь ты не соизволил явиться на демонстрацию. Ты, и такие, как ты, вы позор нашего института. Таких, как ты, поганой метлой надо гнать из высших учебных заведений, вам здесь не место. А на твоем месте мог бы учиться послушный, дисциплинированный студент, — он изобразил гримасу, долженствующую выражать крайнюю степень возмущения по случаю такой безобразной моей неблагонадежности. — Не о чем нам больше с тобой говорить, отправляйся в канцелярию, забирай свои документы, и не жди приказа об отчислении.

Все это он высказал с притворным пафосом, рисуясь перед своими прихвостнями. О манерах общения нашего декана со студентами я знал не понаслышке, и был готов к неприятному разговору, боясь лишь одного, чтобы мои оправдания не оказались хуже самого «преступления». Но последние его слова задели меня за живое. Эта облезлая крыса распоряжалась моей судьбой, как своей собственностью.

— Позвольте заметить, что я не привык действовать по принуждению. Мне надо подумать, прежде чем забирать документы, — с вызовом заявил я.

Шульга побледнел и тут же покрылся красными пятнами затейливых форм и размеров. Как ни странно, но он стал сдержаннее, и принялся разглядывать меня своими мутными глазками, словно хотел удостовериться, это я или кто-то другой, неизвестный?

— Подумай-подумай… Оч-ч-чень тебе советую, — зловеще протянул он усмехаясь, не разжимая тонких, в нитку слипшихся губ.

Краска с его лица слиняла, он даже как-то пожелтел от разлившейся желчи.

– А пока будешь думать, с сегодняшнего дня ты выселен из общежития! — придумав, чем мне досадить, радостно закончил он, оскалившись в усмешке. От этого его лицо перекривилось, как в бракованном зеркале.

— Та чего с ним цацкаться! — вскочил, и по-собачьи зачастил председатель студсовета Карп, — Он, вы ж еще не знаете, Анатолий Арнольдович, а я проверил и узнал, он же и в комсомоле не состоит. Надо его отчислять, нечего с ним миндальничать!

— Сыволап, он что… И в самом деле, не член Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодежи?
– разыгрывает изумление Шульга, обращаясь к студенту с грубым лицом, наводящем на мысль о дубине.

Это комсорг нашего курса, часто вижу его на лекциях. С его усыпанного красными угрями лица не сходит выражение тупой бессмысленности. Он бросил сложенный вчетверо лист бумаги, которым чистил ногти, с вдумчивым видом обнюхивая извлеченную из-под них грязь, вскочил, и оторопело несколько раз безмолвно открыл и закрыл рот, как издыхающая рыба, а затем начал что-то нечленораздельно выкрикивать.

— Я вточню! Мы, этое самое… Разбъерёмся и его ысключым! Ну, это… Выясним объязательно, состоит он у членах чы ни, — его мяклые губы дрожали от волнения, а подслеповатые глаза источали преданность. — Но на парад он должен был быть все равно от того комсомолец он чы нет.

Его испятнанная нарывами физиономия давала основание предполагать, что и весь он, включая и седалище, покрыт такими же гнойными прыщами. Говорение его стало более связным, голос окреп, в нем зазвучал металл.

— Сразу видно, даже невооруженным глазом, вы это правильно сказали, Анатолий Арнольдович, это есть несознательна личность, элемент… Это самое, социально врэдный элемент! Правильно вы говорите, Анатолий Арнольдович, гнать его надо з нашего институту, погану вивцю зи стада гэть!

— Да-да, вот и чудненько… — с удовольствием сам себе покивал головой Шульга. — Сыволап, выясните и доложите мне завтра в пятнадцать ноль-ноль, состоит ли он в комсомоле. Надо с ним что-то решать, — снисходительно роняет Шульга. — А пока, Карп, поставьте в известность коменданта и сегодня же, сейчас же, выселите его из общежития, чтоб и ноги его там больше не было! Тэ-эк-с… — мазнув по мне злорадным взглядом, продолжил Шульга.

— Вы, Алимов, завтра к семнадцати часам, не позже, в семнадцать тридцать у меня встреча с ректором, предоставьте мне сведения о его успеваемости по всем кафедрам, о пропусках лекций, семинаров и практических занятий.

Будто меня здесь нет, отдает распоряжения Шульга. Остальные, с сыновним почтением слушают и записывают каждое его слово в свои блокноты и тетради.

— Да-а, вот еще что, - пусть староста его группы подготовит на него характеристику. Ну, вы понимаете какую… — и они обменялись взглядами, выражавшими полное взаимное понимание.

— Все, нашему терпению пришел конец, будем готовить на него приказ об отчислении. А ты, можешь идти, и вызови следующего, Борисенко, — не глядя на меня скучающим голосом бросил Шульга стене за моей спиной, будто я был не более чем пустое место.