Нарисую себе счастье

– Я, стало быть, Казимир, – и мужчина протянул мне ладонь. – Знакомы будем.

Я сглотнула и пожала крепкую мозолистую руку.

Глава 3. Экзамен

В просторной светлой гостиной вдруг стало как-то тесно. Доктор Пиляев, обнаружившийся за спиной этого медведя, мне подмигнул и встал возле окна, а хозяин дома уверенно уселся в кресло и широко мне улыбнулся. Наверное, это должно было выглядеть как ободрение. Мне же показалось – сейчас прожует и косточек даже не оставит.

– Итак, Маруш, мне сказали, ты хочешь работать у меня? Все верно?

– Да.

Когда не нужно, я болтаю без умолку. Теперь же словно язык проглотила, пялилась на него и даже боялась моргнуть. Хотя самое страшное и сложное уже свершилось: я все же разговариваю с самим Долоховым.

– Может быть, ты расскажешь мне о своих умениях? – Казимир Федорович на диво терпелив с таким недоумком, как я.

– А… ну это… я рисовать умею.

– Уже неплохо. Учился где-то или самоучка?

– Учился. В Большеграде. Пока там жили, ко мне учителя приходили. Учитель искусств очень хвалил и желал, чтобы я потом в гильдию художников шел.

– Ясно. А сейчас где живешь? – с любопытством спросил Долохов, небрежно закинув ногу на ногу. – Не в Большеграде?

– Нет, в деревне. В Прилеске, – немного расслабившись, я спрятала руки под бедра (чтобы не хвататься за так понравившуюся мне чашку) и уже спокойно продолжила. – Мы в городе продали часть дома, в деревне купили, вот. Пять лет назад.

– Тебе годиков-то сколько? – остро сверкнул глазами Долохов.

– Пят…надцать, – призналась я, уже понимая, что нужно было сказать – два года как уехали. Нет, один. А то арифметика выходит неважная. Ясно ведь, что ребенком меня только и учили.

Как ни странно, фабриканта этот факт не смутил. Он потер переносицу и спросил как-то тоскливо:

– Родители-то живы?

– Отец умер, мать сильно больна, – выдавила из себя я. – Брат еще маловат, чтобы работать. А мне в самый раз.

– И почему я не удивлен? Хорошо. Рассказывай, что умеешь?

– Красками рисовать на заборах, – осмелилась пошутить я. – Углем на стенах. Маслом пробовал, акварелью, тушью. Карандашом графитовым. На бумаге, на холсте, на дереве. На фарфоре не пробовал, но, думаю, научусь.

– Гляди, какой умелец. Ольга!

От громогласного рыка я снова подскочила и снова едва не перевернула поднос с чаем. На всякий случай отодвинулась на другой край дивана и с опаской покосилась на странного человека. Чего он так орет-то?

– Ты звал, Казимир? – раздался откуда-то прелестный голосок госпожи Долоховой.

– У тебя бумага и краски есть? Неси сюда, да побыстрее.

– Какие краски? Акварель, что ли?

– Да любые, – и кинул уже мне: – Вот и поглядим, как ты рисовать умеешь.

Я выдохнула облегченно.

– А что рисовать?

– Да что угодно. Только недолго.

Красавица Ольга принесла альбом, краски и о чудо – графитовые карандаши, причем деревянные, отменного качества. Мне такие покупали только для учебы. Для забав имелись самые простые, угольные или из жженой кости. Я уверенно положила альбом на колени, огляделась и приступила к экзамену.

Мудрая мысль нарисовать натюрморт пришла мне в голову слишком поздно. Я хотела поразить Долохова и изобразить его лицо… или сестру? Сестра всяко милее, к тому же он сможет сравнить портрет с оригиналом. Но не слишком ли нагло? Мало ли, что он подумает. Мальчишка-подросток рисует девушку… Лучше уж доктор. Это безопаснее и даже проще. У доктора очень характерный профиль. К тому же на фоне окна и голубых бархатных портьер он смотрится весьма живописно.

– Оля, налей мне чая, – попросил тем временем Казимир. – Да в приличную чашку, а не в это безобразие. И с сахаром. Марк, будешь?

– Чуть позже, пожалуй.

Казимир пожал плечами и с противным скрежетом подвинул к себе круглый блестящий столик.

Спустя четверть часа, когда Долохов уже прикончил две огромные чашки с ароматным чаем (без закуски, кстати) и явно заскучал, я протянула ему набросок.

– Простите, я понимаю, что это не совсем то, что нужно, – волнуясь, начала было, но продолжить мне не дали.

Громкий свист и вскинутые брови явно доказывали, что мой талант оценили по достоинству.

– А ведь и вправду художник! – восхитился Казимир Федотович. – Оля, а ну погляди!

Красавица в желтом заглянула брату через плечо, бросила лукавый взгляд на еще ничего не понявшего Пиляева и улыбнулась:

– Удивительно. Казалось бы, простые линии, один цвет. А как точно переданы черты! И складки на портьере, и даже солнечный луч! Я никогда так не смогла бы, хоть сколько учись! Маруш, а мой портрет нарисуешь? Ну ее, эту фабрику! Я тебя нанимаю!

– А ну, руки прочь от мальца, – беззлобно фыркнул Долохов. – Мне нужнее. Тем более, как я понял, он еще и грамотный. Верно?

– Да, – твердо ответила я, стараясь не рассияться от похвал. – Читать и писать умею. Считать тоже, особенно деньги.

– Замечательно. На работу я тебя беру, завтра поутру, часам к восьми, приходи к воротам фабрики.

Многозначительное покашливание от окна заставило Долохова посмурнеть и поморщиться.

– Ладно. Завтра не нужно. И послезавтра тоже. Доктор прописал мне отдых и умеренные прогулки. Вот что… приходи через два дня. Хотя…

– Хочу портрет! – капризно протянула Ольга, хищно глядя на меня.

Будь я парнем, наверное, испугалась бы. Но сейчас только усмехнулась.

– Тебе ведь деньги нужны, верно? Выдам аванс. Далеко там до фабрики твоя Поганка?

– Прилеска. Два часа через лес если спокойным шагом. Если бежать – то быстрее будет.

– Волки в лесу водятся?

– Летом – не слышал.

– Ясно. Марк… довези мальца до дома? Я тебе заплачу. И посмотри, что там с его матушкой. Маруш, каждый день тебе бегать тяжело будет. Все работники у меня прямо на фабрике живут шесть дней, а на седьмой – к семье ходят. Там их и накормят, и в бане помоют. Найдется и для тебя угол.

– Нет, – быстро ответила я, содрогнувшись. – Мне о матушке заботиться нужно. И о брате.

– И то верно. Но если они без тебя справятся, то подумай.

Я закивала.

Разумеется, тут и думать не о чем. В баню? С мужиками? Вот уж благодарствую. Да и ночевать с кем-то не хочется. Лучше бегать буду. А если денег заработаю, то куплю себе лошадку или ослика, верхом попроще будет. Ездить я, правда, не умею, но научусь. На козле у меня, когда еще отец жив был, не так уж и скверно выходило.