Народ

Положение наше заставляло торопиться. Не зная ни правил версификации, ни греческого языка, я поступил в третий класс коллежа Карла Великого. Можете себе представить, как нелегко мне пришлось! Ведь рассчитывать на чью-либо помощь я не мог. Мать, до сих пор стойко переносившая все напасти, заливалась слезами. Отец принялся кропать для меня латинские вирши, хотя никогда в жизни не делал этого.

Самым отрадным для меня во время мучительного перехода от одиночества к толпе сверстников, от мрака к свету было хорошее отношение ко мне одного из преподавателей Андрие д'Альба, человека с добрым и великодушным сердцем, – самым худшим – мои товарищи. Среди них я был как испуганный совенок, ослепленный солнцем. Я казался им смешным, и теперь мне думается, что они были правы. Но тогда я приписывал их насмешки моей плохой одежде, моей бедности. Я начал кое-что соображать, сравнивая себя с ними.

Я стал считать всех богатых дурными и считал дурными всех люден, так как все, кого я ни видел, были богаче меня. Я впал в мизантропию, редкую в детском возрасте. В Маре, самом безлюдном квартале Парижа, я выбирал самые пустынные закоулки. Но, несмотря на мое отвращение ко всему человеческому роду, я не завидовал никому.

Самым большим для меня удовольствием, от которого оттаивало сердце, было читать по воскресеньям или четвергам два-три раза подряд какую-нибудь оду Вергилия [33] или Горация. [34] Мало-помалу я запоминал их; вообще же я никогда не мог выучить наизусть ни единого урока.

33

Вергилий Публий Марон (70–19 до н. э.) – выдающийся римский поэт, автор «Энеиды», «Буколик» и «Георгик», родом из Мантуи на севере Италии.

34

Гораций Квинт Флакк (45 – 8 до н. э.) – выдающийся римский поэт, автор ид, сатир и посланий.

Вспоминаю эти времена: чаша бед переполнилась, лишения в настоящем, страх перед будущим, враг в двух шагах (1814 год! [35] ), постоянные издевательства моих личных врагов. Однажды в четверг я ежился от холода. Печь не топлена, на улице все засыпано снегом, хлеба – ни кусочка, и бог весть, будет ли вечером… (Казалось, все для меня кончено. Но, стоически все перенося (религиозное чувство не играло здесь никакой роли), я с силой стукнул распухшим от холода кулаком по дубовому столу – он до сих пор у меня сохранился. Несмотря ни на что, я испытывал неизъяснимую радость. У меня были молодость, будущее, и я мужал.

35

Войска антифранцузской коалиции, разбив Наполеона, подошли к Парижу и заняли его в июне 1814 г

Чего же мне теперь бояться, скажите, мой друг? Я уже столько раз считал, что мне настал конец и как человеку и как частице истории. И чего мне теперь желать? Став историком, я тем самым получил возможность участвовать в жизни народа и благодарен за это богу.

Эти годы моей жизни оставили неизгладимый след. Я почувствовал это недавно, 12 февраля, почти тридцать лет спустя. Я сидел в такой же морозный зимний день за тем же столом. И вдруг мое сердце обожгла мысль: «Тебе теперь тепло, другим же холодно. Какая вопиющая несправедливость! Кто исправит это неравенство?» И, взглянув на свою руку, сохранившую с 1813 года следы обморожения, я сказал себе в утешение: «Если бы ты работал вместе с народом, то не мог бы работать для него. Успокойся же! Если ты напишешь для родины ее историю, твое благоденствие будет тебе прощено».

Но я отвлекся. Моя вера не была беспочвенной: в основе ее лежала твердая воля. Я верил в будущее, ибо оно было делом моих собственных рук. Вскоре я окончил коллеж одним из первых. [36] К счастью, я избежал двух путей, одинаково гибельных для молодежи: не стал ни теоретиком-доктринером, высокопарным, но пустым, ни литератором-профессиона лом, чьи упражнения, как бы малоудачны они ни были, охотно печатают в успевших ©новь расплодиться издательствах.

Я не хотел зарабатывать на жизнь пером и избрал иное поприще, на котором мог использовать приобретенные мною знания, а именно преподавание. Еще в ту пору я считал, как и Руссо, [37] что литература должна быть не источником средств к существованию, а украшением жизни, отдыхом для души. Как я бывал счастлив, когда, вернувшись после утренней лекции в свое предместье, возле Пер-Лашез, [38] мог свесь день, не спеша, перечитывать поэтов – Гомера, Софокла, [39] Феокрита, [40] иногда – историков… Один из моих товарищей, Поре, ставший моим близким другом, тоже читал эти книги, и мы беседовали о них во время долгих прогулок в Венсенском лесу. [41]

36

Я многим обязан известным профессорам, поощрявшим мое рвение, – Вильмену* и Леклерку** Помню, как Вильмен, прочтя мою письменную работу, понравившуюся ему, спустился с кафедры, подошел ко мне и с милой непосредственностью присел за мою парту. (Прим. автора.)

Вильмен Абель-Франсуа (1790–1870) – один из самых блестящих преподавателей Коллеж де Франс и Сорбонны, более известен как литературный критик, чем как историк. В 1828–1630 гг. вместе с Гизо и Кузеном составил прославленный триумвират преподавателей. Вильмен рано оценил блестящие способности Мишле и поощрил его первые шаги на научном поприще.

Леклерк Виктор (1780–1865) – один из профессоров коллежа Карла Великого, обратил внимание на блестящие способности юного Мишле в области истории и направил его по этому пути, пророча ему будущность «французского Тита Ливия».

37

Руссо Жан-Жак (1712–1778) – выдающийся французский философ-просветитель, демократ, чьи идеи нашли во время Французской революции конца XVIII в. яркое отражение в мелкобуржуазном утопизме якобинцев.

38

Пер-Лашез – кладбище в северо-восточной части Парижа.

39

Софокл (ок. 497–406 до н. э.) – великий древнегреческий драматург.

40

Феокрит (III век до н. э.) – древнегреческий поэт, один из родоначальников буколической поэзии.

41

Венсенский лес – парк в окрестностях Парижа, тогда еще не входивший в чергу города, обычное место прогулок парижан.

Эта беззаботная жизнь продолжалась не более десяти лет, в течение которых мне и в голову не приходило, что я когда-нибудь стану писать. Я преподавал одновременно языки, философию и историю. В 1821 году меня приняли по конкурсу на должность преподавателя коллежа. В 1827 году, после появления двух моих трудов – книги о Вико [42] и «Очерка современной истории» я получил профессуру в Высшей Нормальной школе. [43]

Преподавание принесло мне большую пользу. Тяжелые переживания во время ученья в коллеже изменили мой характер, сделали меня замкнутым, робким, скрытным и недоверчивым. Рано женившись и живя очень уединенно, я все больше и больше чуждался людей. Но благодаря общению с моими учениками – студентами Высшей Нормальной школы и другими, сердце мое оттаяло, открылось снова. Молодежь, симпатичная и доверчивая, верила в меня и примирила меня с человечеством. Я был тронут, и огорчало лишь то, что состав моих учеников так быстро менялся: не успевал я привязаться к кому-нибудь, как он уже исчезал из поля моего зрения. Все они разъехались кто куда, и некоторые, несмотря на молодость, уже умерли. Но забыли меня немногие, и я не забуду их никогда – ни живых, ни мертвых.

42

Вико Джанбаттиста (1668–1744) – итальянский философ, социолог и юрист, оказавший большое влияние на формирование исторического мировоззрения Мишле.

43

Я с сожалением покинул ее в 1837 году, когда там возобладало влияние эклектической школы. В 1838 году, когда Институт и Коллеж де Франс избрали меня своим членом, я получил кафедру, которую занимаю по сей день. (Прим. автора.)

Высшая Нормальная школа – высшее учебное заведение в Париже (педагогический институт), готовящее преподавателей для коллежей и лицеев. Мишле был профессором в нем с 1827 по 1837 г.

Институт – название Парижской Академии наук со времен Революции конца XVIII в.

Коллеж де Франс – высшее учебное заведение типа лектория, основанное, в противовес твердыне схоластики – Сорбонне, Франциском I в Париже в 1530 г.

Сами того не зная, они оказали мне неоценимую услугу. Если мне как историку удалось встать в один ряд с моими знаменитыми предшественниками, то этим я обязан своей преподавательской деятельности, научившей меня дружбе. Наши выдающиеся историки были блестящи, проницательны, глубокомысленны, но я любил людей больше, чем они.

И страдал я тоже больше. Тяжелое детство, выпавшее на мою долю, всегда перед моими глазами; я на всю жизнь сохранил память о суровом, утомительном повседневном труде, не порвал своей кровной связи с народом.

Я уже говорил, что вырос, как травинка в щели между двумя булыжниками. Но в этой травинке столько же жизненных соков, как и в травах альпийских лугов. Одинокая жизнь в шумном Париже, учение не из-под палки, профессия по душе (я всегда сам выбирал, что преподавать) облагородили меня, но не изменили. Почти всегда люди, поднимающиеся по ступенькам общества, от этого не выигрывают, ибо меняются; они утрачивают свою цельность, самобытность; порвав со своим классом, они не могут освоиться с отличительными особенностями другого класса. Самое трудное – это не подниматься наверх, а оставаться самим собою, поднимаясь.

Нередко в наши дни возвышение и торжество народа сравнивают с нашествием варваров. Это сопоставление мне нравится, я его принимаю. Да, варвары, полные свежих сил, животворных, молодящих; варвары, т. е. путники, шествующие ко граду Будущего, конечно, медленно, ибо каждое поколение делает лишь несколько шагов, останавливается и умирает, но следующие поколения все же продолжают идти вперед.

Мы, варвары, обладаем естественным преимуществом: у высших классов, правда, есть культура, но зато у нас гораздо больше жизненной энергии. Им неведомы ни тяжкий труд, ни его напряжение, суровость, ни добросовестность, вкладываемая в него. Их модные писатели, баловни общества, витают в облаках и, горделиво уносясь ввысь, не удостаивают взглянуть на землю. Как же они могут ее оплодотворить? Она требует, эта земля, чтобы люди поили ее своим потом, согревали своим животворным теплом. Наши варвары все это щедро ей дают, и земля их любит. И они безгранично любят ее, даже чересчур. Описывая свою любовь к земле, они порою вдаются в излишние подробности, как Альбрехт Дюрер [44] с его угловатыми святыми, или Жан-Жак, [45] с его чрезмерной витиеватостью, делающей его восторг несколько искусственным. Вдаваясь в подробности, они портят целое, но не надо их бранить: это результат избытка любви, желания выразить ее, изобилия жизненной силы. Сила эта ищет выхода, бунтует, вредит себе самой; желая дать все сразу – и листья, и цветы, и плоды, она скрючивает и даже ломает ветви.

44

Дюрер Альбрехт (1471–1528) – великий немецкий художник и гравер эпохи Возрождения.

45

Имеется в виду Жан-Жак Руссо.

Эти недостатки великих мастеров часто встречаются и в моих книгах, не обладающих, однако, их достоинствами. Ничего! Выходцы из народа, с их свежими силами, все же поднимают искусство на высшую ступень, омолаживают его, всячески стремятся сделать его более жизненным. Обычно они ставят перед собою более трудные, более далекие цели, чем остальные, m берутся не за то, что позволяют силы, а за то, что подсказывает сердце. Если я не вполне постиг, то по крайней мере верно наметил цель истории и дал ей определение, какого еще не давал никто. Согласно Тьерри, [46] история есть повествование, согласно Гизо [47] – анализ; я же назвал ее воссозданием истины, и это имя останется за нею. Пусть будет это моим вкладом в грядущее.

46

Тъерри Огюстен (1795–1856) – французский буржуазный историк, которого Мишле высоко ценил, но с историческими взглядами которого не был согласен и полемизировал в своем «Введении во всеобщую историю» и во втором издании «Римской истории».

47

Гизо Франсуа (1787–1874) – французский историк и реакционный политический деятель. В 1840–1848 гг. – министр иностранных дел и премьер-министр.

Кто беспощаднее, чем я сам, мог бы критиковать мои книги? Читатели принимали их слишком благосклонно. Неужели вы думаете, что я не вижу, как несовершенно и это мое произведение?

«Зачем же тогда вы его издаете? – слышу я вопрос. – Не извлечете ли вы из этого выгоду?»

Выгоду? И не одну, как увидите. Во-первых, я потеряю ряд друзей. Затем – я расстанусь с мирной жизнью, так хорошо отвечающей моим вкуоам. И мне придется отложить капитальный труд, которому я посвятил уже столько лет. [48]

48

См. примечание 3.