Народный проспект
Шрифт:
Но сначала спокойно.
Пиво и ром, сигаретка, и палочки, и еще одна кружка пива, но вот если где-то в этом массиве закидываешь глаз на баб, то в таких пивных, как "Северянка" их никогда много не сидит. Единственная, на которую можно рассчитывать, это наша Сильва за барной стойкой. Она новая, строит из себя крутую, но ведь сейчас все это делают, это я тебе говорю: они хотят тебя только раздразнить и спровоцировать, чтобы ты сделался еще круче. Чтобы их победил. Только тогда они тебя полюбят. Никакая девица не желает, чтобы ее парень был мягким и миленьким, хотя так и говорят. Милый, значит дурной. Запомни это. Сильва - баба хорошая. Никакая не полубаба,
Сильва переняла "Северянку" после своей мамы. Под конец с той было очень быстро и очень печально, рак или чего-то подобное, самое настоящее свинство, мы все были на похоронах. Только это совсем другая история.
Печальная история.
Но все равно – спокуха.
Здесь пьют пиво и водку рюмашками.
Кто-то заказывает утопленника, и Сильва вылавливает из большой банки толстую, бледную сосиску.
Кто-то закуривает.
Другой к нему присоединяется.
И Сильва тоже закуривает. После чего начинает кашлять.
В углу блестит автомат.
Время от времени в него бросали какие-то копейки, но ты свой урок уже имел: знаешь, что это бессмысленно.
И тут кто-то говорит: "Серьезно, как меня эта политика достала".
А я говорю: "Везде одно и то же".
И кто-то еще говорит: "Бабы тоже когда-то были лучше, до того, как из них сделались феминобиоэкологини".
И еще кто-то говорит: ""Вот не знаю, почему это моя старуха все время со мной хочет драться. И почему не желает со мной спать?".
А ему говорю: "Найди себе молодую".
И кто-то там говорит: "Молодая еще больше будет хотеть драться".
И еще кто-то говорит: "Ну почему, черт подери, она меня так мучает?".
И кто-то там говорит: "А может тебе нравится, когда она тебя мучает".
И еще кто-то говорит: "Что ха херня".
И Морозильник говорит то, что говорит обычно: "Мир состоит из херни".
И сам же над этим смеется.
А я говорю: "Всегда все меняется".
И кто-то там говорит: "Оно уже и на старух переносится. Моя старуха желает, чтобы я сидел, когда ссу".
А кто-то еще говорит: "Так ты садишься, когда ссышь?".
Я на это говорю: "Я и сам сажусь".
И кто-то спрашивает: "Ты тоже, Вандам?".
Я же начинаю хохотать.
И говорю: "В жизни не присаживался, чтобы поссать. Мужик – это мужик. Баба – это баба. Баба, когда ссыт, стоять не может. Если бы могла, так стояла бы. Так, Сильва?".
А Сильва на это: "Я умею стоя".
И все мужики в шоке.
И кто-то говорит: "Покажи".
А Сильва: "Еще чего. Ты поосторожней, а то я тебе покажу".
Сильва умеет показать коготки.
Мне это нравится.
Сильва – никакая тебе искусственная полубаба.
Сильва – это баба.
А потом она немного улыбается.
И я тоже улыбаюсь.
И кто-то говорит: "Что-то в этом есть".
А я говорю: "Все всегда изменяется. Достаточно интересоваться войнами и историей. Вечно все изменяется. И сыплется. Эффект домино".
А потом какое-то время мы еще говорим о том, что нас задолбал весь мир и политики, а более всего – бабы,
которые, как раз у нас имеются, или которых у нас не имеется, все зависит от обстоятельств; в конце концов – это один черт. Похоже, что более всего на нервы действуют бабы, которые могли бы с тобой быть или даже какой-то миг с тобой были, но тут же они уже с кем-то другим, и ты не знаешь, почему не вышло, почему все разосралось и чья это вина.Просто – прошлое.
Потом разговор снова сворачивает на политику, а ты чувствуешь, что уже несколько напряжен, что в тебе деликатно чего-то дрожит, потому что если кто сегодня и должен получить урок по жизни, так это политики. Только они в "Северянку" не ходят.
И ты это чувствуешь.
Ты чувствуешь, как оно близится.
И довольно приятно чувствуешь, как побежали мурашки. Не в кулаках, где-то на периферии твоего тела. В кровеносных сосудах. И в жилах. Где-то глубоко-глубоко в кратере твоего вулкана.
И вдруг ты чувствуешь, как оно вылезает на поверхность.
И вот при этом ты рассматриваешься еще разок.
Разглядываешься и всегда находишь.
Находишь кого-то, кто желает драться.
Кто устраивает проблемы.
Кто желает получить урок по жизни.
Ведь лучше всего набуцать такому, кто этого заслуживает.
Такому, кто просто желает, чтобы ему набуцали.
Наказать его.
И дать урок.
Небольшой такой урок по жизни.
Как это случилось однажды, когда в "Северянку" пришел тот тип, по роже – из Моравии, такой он весь был чистосердечный и веселый, и остроумный, и добродушный, и с ямочками на щеках. Я прекрасно видел, как с первого года жизни в него запихивали зельц сверху, а сало – снизу, сам можешь представить, весил он сто двадцать кило. Средней величины танчик.
И уже от самой двери он орал: "Ну, и чего, и кто тут желает пизды получить?".
И хрупкая тишина.
Представляешь?
Ни серьезная, ни мелкая, а только хрупкая такая зловещая тишина.
А он не переставал: "Так как, кто тут желает получить пизды?".
Первой на него глянула Сильва, а не следовало этого делать.
Поначалу он вылил ей на стойку пиво.
Потом спросил: "Это твой бордель?".
После чего поглядел на нас своими маленькими, поросячьими глазками.
И обратился к нам: "А это твои шлюхи?".
Сильва глядела на него и молчала.
Сильва знала, что случится.
Морозильник поднялся, как обычно, первый, но ребята его усадили. За последний раз он на условном, а перед тем уже сидел за вооруженное нападение, но, как мне кажется, в тот раз его в дело впутали. Только это уже совсем другая история.
Морозильник встал во второй раз и вырвался от ребят.
Действует он как придурок, сразу же во весь рост, сразу же желает правды и любви, сразу же желает послать бандюг в морозильную камеру нашего морга. Ну тогда и я встал.
Схватил его за плеч и говорю: "Хей…".
А он мне в ответ: "Тут никто не будет выпендриваться!".
А я ему говорю: "Хей, Морозильник…".
А он мне на это: "Никто!".
А я говорю: "Спокуха, выпей рюмочку".
Я же знаю, что Морозильник поступил бы точно так же. Он тоже бы поднялся, если бы это я был на условном. И как-то раз он уже так и сделал, потому что у меня было условное, когда на матче вытянул руку в римском приветственном жесте, а мусора сразу: что я делал "хайль". И даже не позволили им объяснить, что я никакой ни "хайль" делал, а просто-напросто я последний римлянин. Европеец. Ну, временно подшофе.