Народный проспект

И дай мне выпить.

Что там говорят воины?

Сколько их здесь?

Я ничего не слышу.

Но это хорошо, что они здесь.

Мне холодно.

Нет, все нормально. Это всего лишь краска.

Прикури мне сигаретку. Дай-ка.

XVI

И снова я перескакиваю во времени.

Я сижу в "Северянке".

Здесь и сейчас.

На баре в вазоне бедствуют цветы. Розы. Я купил их Сильве в рамках извинений. Хотя мне и казалось, что ничего плохого я ек делал. Но так уж в мире бывает, что это мужик должен перед бабой извиняться. Это тоже запомни.

Не могу сказать, чтобы ее это как-то тронуло. Но цветы взяла.

Мужики спрашивали: и что все это должно значить. Ну я и сказал им, что у нее были именины, а что? И мужики спрашивали, а когда? Тогда я им ответил, что, ясен перец, на Сильву, раз уж ее зовут Сильвой. И они на это купились.

Ну а потом мы снова выпиваем и жалуемся на целый свет.

На политиков, на Суперчехов и на баб, и на всех, которые нас когда-либо не понимали.

День идет к концу, и уже вечер. А потом почти что ночь.

И вдруг в дверях появляется один такой тип, что просто мечтает получить урок по жизни. Это такой, кто хвастается и пиздит, и приебывается к Сильве.

И мне не нравится, что он приебывается к Сильве.

Морозильник, как всегда, поднимается первым, но мужики снова его усаживают на место. Но он поднимается второй раз и вырывается от них, как всегда, он действует, словно перец, сразу же выпрямленный, сразу же требует правды и любви, побеждающей ложь и ненависть. Тогда уже поднимаюсь я и хватаю его за плечо.

И говорю: "Послушай…".

А он говорит: "Никто не будет тут пиздеть".

А я говорю: "Ну, ясное дело, Морозильник".

А он говорит: "Никто не будет тут о нас пиздеть".

А я говорю: "Ну, ясен перец, выпей".

Вот так, просто, как обычно.

И иду.

Гляжу на Сильву, глядит ли та на меня.

А она глядит.

Думаю, а что еще она обо мне знает.

Думаю, не злится ли она все еще на меня.

Думаю, не случится ли у нас повторить это.

Еще миг мы глядим друг на друга. Продолжается это всего секунду.

Ну, ведь все это я делаю для нее. И вовсе не хочу хвастаться.

Не хочу извиняться. Не за что. Не хочу о чем-либо договариваться. Но желаю сыграть для нее в таком маленьком театрике правды и любви, чтобы она знала: я не трус. Мне не хочется просто драться. Мне хочется показать ей сейчас, что я дерусь ради справедливости на этом свете, который нуждается в действии, в противном случае – утонет в болоте. Я хочу показать ей, что умею сражаться, что способен защитить свою женщину из леса.

А тот боец не выступает. А только переключается на Сильву.

Покупает ей рюмку.

А я не хочу, чтобы он ей чего-то покупал.

Потом хватает ее за руку и притягивает ее к себе.

А я не хочу, чтобы он к ней прижимался.

Ни он, ни кто-либо другой.

Сильва – не моя баба. Но она и не чужая баба. Я хочу, чтобы она была моей.

Он же жмется к Сильве. Подхожу и вижу, что он втискивает ей в ладонь какую-то бумажку.

Слышу, как он говорит: "Я судебный исполнитель. Я тебя понимаю. Но если не заплатишь, выматываешься их своей квартиры и этой пивной".

И Сильва говорит: "Но у меня же ребенок. И я одна".

А он говорит: "У всех нас дети. И все мы одиноки".

И Сильва говорит: "И что мне теперь делать?".

А он говорит: "Это от тебя зависит".

И в этот самый момент я налетаю на него.

Пролетаю с половину "Северянки".

Беру ту бумажку с бара и читаю, сколько бабок он желает с Сильвы. А немало. Тогда я рву эту бумажку на кусочки.

И эти кусочки падают на пол, словно снег.

И говорю: "Это наша пивная, ясно? Нечего тебе здесь делать. А это моя женщина, ясно?

Гляжу на Сильву.

Сильва глядит на меня.

И Морозильник говорит: "Покажи ему, Вандам".

Исполнитель поднимается и вроде как немного скалится.

А я говорю: "Двери вон с той стороны".

А он говорит: "Ясно".

И продолжает вроде как скалиться.

А потом говорит: "Что, пан спаситель?".

А я говорю: "Ну, спаситель".

А он говорит: "Что, хвастаешься?".

А я ничего не отвечаю. Мы стоим друг напротив друга в круге света.

Я слежу за его глазами.

Он следит за моими глазами.

Ты всегда должен следить за глазами.

Мы ходим один вокруг другого, словно бешенные псы.

Ходим по кругу.

А потом тот тип говорит: "Тебе следовало бы помыть руки. Они все черные".

Обязательно кто-то должен показать свое остроумие.

Я тоже способен блеснуть остроумием.

Вот и говорю: "Я их сую в задницы таким, как ты, типам. Потому они и такие грязные".

А он только усмехается.

А я говорю: "Хочешь их полизать?".

А он говорит: "Ты первый".

Я же потом говорю: "Похоже, ты желаешь получить урок по жизни".

А он говорит: "Погоди, я тебя помню… Так и знал, что откуда-то тебя знаю. Ты – тот самый самый знаменитый местный наркеша, который всем желает дать урок по жизни. Тот самый убогий с крыши".

Не следовало ему этого говорить.

Я вижу Сильву.

Вижу остальных.

Кто-то по-дурацки смеется.

Не нужно было ему этого говорить

Я не наркеша.

И я не убогий.

Я – нет.

Konzentration, Junge.

И… Пошел.

Левый хук.

Ставлю его по центру.

Правый.

И – спокойненько так – прямо в центр его засранной, умничающей, надутой вселенной.

И еще один хук.

Спокуха.

И еще один.

Спокойно.

Я глушу в него, словно гвоздь в стену забиваю. Гвоздь ведь одним ударом не забьешь. Так я с ним сейчас играюсь. Таким образом я даю ему урок по жизни.

И еще один.

Спокойно.